Северное сияние - Марич Мария (читать книги без сокращений .TXT) 📗
Фельдфебель приблизился кошачьим шагом.
— Вы, сударь, кто такой будете?
— Я ваш доброжелатель, ребята. Поверьте, что искренняя любовь к вам заставляет меня говорить такие речи.
— Эва что, — протянул фельдфебель и кинулся к дежурному командиру.
А солдаты с жадностью слушали торопливые, горячие слова:
— От вас будет зависеть облегчение вашей жизни. Константин любит ваш полк. Николай ненавидит его. Константин уменьшит срок службы. Николай замучит муштрой. Константин обещает волю…
Дежурный офицер подкрался к говорящему, повернул его лицом к свету. И вдруг смутился:
— Простите, Кондратий Федорович, не узнал.
Еще несколько фраз, и Рылеев так же внезапно исчез, как и появился.
Дежурный офицер вышел вслед за ним и больше к солдатам не возвращался.
Во взбудораженной роте по адресу фельдфебеля раздавались:
— И послушать не дал как следовает, доносчик! Погоди ты у нас, лазутчик…
Пущин пил крепкий, как пиво, чай, когда к нему вошел Рылеев
— Я был в казармах. Потом на площади, там никого нет. Поедем к Трубецкому.
— Да ведь рано еще. Впрочем, поедем, коли тебе не терпится.
Пущин надел длинную шинель с бобровым воротником.
Взял мягкую шляпу.
— А ты что же налегке? — заботливо спросил он Рылеева, на котором сверх фрака было накинуто коротенькое пальтецо.
— Так удобнее.
У подъезда богатого особняка графа Лаваля — отца княгини Трубецкой — долго звонили, покуда старик швейцар в синем сюртуке с позументом открыл тяжелую дверь.
— Князь Трубецкой дома?
— Рано утром выходить изволили, но вскорости вернулись и послали кучера в Сенат к его превосходительству сенатору Краснокутскому. Должно с приглашением, ибо господин сенатор тотчас же на наших санях к нам пожаловали.
— Он и сейчас у князя? — нетерпеливо спросил Рылеев.
— Никак нет, отбыли. А князь Сергей Петрович в опочивальню пошли. Камердинер сказывал, что…
— Нам незамедлительно надобно видеть князя Трубецкого, — перебил Рылеев старика.
Тот пристально оглядел гостей и развел руками:
— Уж и не знаю, как быть…
Из буфетной вышел лакей с серебряным подносом, на котором стояли кофейный прибор, сливки и вазочка с печеньем.
— Их сиятельству завтрак? — спросил старик,
— Князь Сергей Петрович приказали подать, — ответил лакей.
— Голубчик, — обратился к нему Пущин, — доложи, что желаем его видеть.
Лакей неторопливо поднялся по лестнице.
Через несколько минут Рылеев и Пущин вошли к Трубецкому.
Увидев их у себя в этот час, он весь засветился радостью:
«Значит, там на площади никого нет. И ничего не будет. И все будет хорошо. И завтра можно будет так же, как сейчac, тихонько, на цыпочках, зайти к Каташе, поцеловать теплое плечо, прикрыть одеялом крохотную ножку, а потом выйти в кабинет пить кофе и беседовать с этими милыми умниками о чем-нибудь хорошем, возвышенном».
— Очень рад вас видеть, — приветливо заговорил Трубецкой, — а у меня только что был наш Краснокутский. Оказывается, Сенат полностью уже присягнул Николаю и все сенаторы разъехались по домам. Так что, если бы мы захотели осуществить намерение в отношении передачи нашего манифеста Сенату, то и передавать-то его, выходит, некому…
Трубецкой проговорил все это с добродушно-насмешливой улыбкой и засуетился с угощением:
— Садитесь сюда, поближе к столику. Я велю подать завтрак. У меня чудесный ром, вывезенный еще…
— Виноват, князь, — Рылеев шагнул к Трубецкому. — Вы, кажется, изволите шутить. А ведь мы за вами пришли…
Трубецкой смутился.
— Но ведь… но разве на площади есть кто-нибудь? — спросил он упавшим голосом.
— Пока нет, но мы должны быть первыми.
Трубецкой смотрел на Рылеева и не узнавал. Смугло-желтое лицо его было сурово, глаза блестели холодным сухим блеском.
Обернулся к Пущину. У того во взгляде была обычная ясность, но строгость необычайная…
От этих устремленных на него глаз Трубецкой густо покраснел, отставил поднос, запахнул халат. И заговорил, торопясь и путаясь:
— Ах, какие вы, право. Ну, предположим, придет рота, другая или даже несколько батальонов… Впрочем, я ничего не говорю… Вы не сердитесь, друзья, а только подумайте сами…
Рылеев, стиснув кулаки, кусал губы.
«Ведь он его ударит», — испугался Пущин и крепко взял Рылеева под руку.
— Пойдем, князь выйдет следом за нами. Не правда ли, Трубецкой?
— Ах вы, чудаки, чудаки! Через полчаса меня здесь не будет.
— Виляет, — со вздохом сказал Пущин, когда они вышли на улицу.
Рылеев хмуро молчал.
Прошли до угла Офицерской и вдруг явственно услышали многоголосый гул и отчетливую барабанную дробь.
Рылеев весь затрепетал и ринулся вперед.
Пущин едва поспевал за ним.
На углу Гороховой остановились. Густая толпа преградила путь.
— В чем дело?
— Гвардия бунтует.
— Почему?
— Не хочет присягать Николаю. За Константина идут…
— Ур-ра! Ур-ра, Константин! Гляди, войска!
И расступились шпалерами вдоль тротуаров.
— А ведь началось! — с восторгом вырвалось у Рылеева. Он потащил за собой Пущина. — Скорей туда, к ним!
По мостовой скорым шагом, переходящим в бег, с развевающимся знаменем, под барабанный бой и крики «ура» двигались по направлению к Сенату солдаты Московского полка.
Прорвалась плотина, зорко оберегаемая самодержавной властью, и бурные людские потоки устремились к Сенатской площади.
У памятника Петру Михаил Бестужев остановил своих московцев и роты поспешно построились в каре. Щепин-Ростовский, опершись на татарскую саблю, шумно переводил дыхание.
Из толпы показался Рылеев. Подбежал к Бестужеву. Обнял, трижды поцеловал. И сквозь слезы шепнул:
— Со светлым праздником, милый друг.
Пущин, проходя мимо солдат, перекидывался с ними шутливыми замечаниями.
Рылеев подбежал к нему.
— Мало, ах, как мало! Но я побегу, я приведу… измайловцев. Я уговорю лейб-гренадер…
И исчез в людской гуще.
— А Якубовича видел? — тихо спросил у брата Александр Бестужев.
— Как же, — с насмешливой улыбкой ответил Михаил, — когда мы подходили к Синему мосту, откуда ни возьмись он. Обнаженной шашкой над головой машет. Ну, точно на черкесов идет…
— Тс… вот он.
— Что ж, — подходя, начал Якубович, — ведь я говорил, что затеяли вы неудобоисполнимое дело… Войска-то маловато…
— Я не помню, чтобы ты это говорил, — ответил Бестужев. — А вот, что ты вчера сулил артиллерию привести, — помню твердо.
Якубович сердито поправил черную повязку и хотел что-то сказать, но в это время с Галерной улицы послышались звуки музыки, крики «ура» и барабанная дробь.
Подходил батальон Гвардейского экипажа во главе с Николаем Бестужевым.
— Ура! — встретили матросов московцы.
— Ура! Ура! — подхватила толпа.
Батальон выстроился в колонну позади Московского полка. Моряки и солдаты переговаривались:
— Что-то ваши не все будто?
— Подойдут, дайте время! Только глядите, ребята, чтоб дружней!
— А то будто сами не знаем…
Из-за Исаакиевского собора донеслось звонкое цоканье подков, и тотчас же из солдатских рядов раздались радостные крики:
— Кавалерия к нам скачет! Ур-ра!
— Ур-ра, Константин! — подхватили и матросы.
Но конная гвардия пронеслась мимо и стала строиться у Адмиралтейства.
На Дворцовой площади один за другим появлялись полки Кавалергардский, Преображенский, Семеновский и позже часть Московского полка, которая не пошла за Бестужевым. Эту часть удалось уговорить остаться в казармах прискакавшему туда великому князю Михаилу Павловичу, который был шефом Московского полка.
Чтобы убедить солдат в законности требуемой от них новой присяги, Михаил Павлович прибегнул к тому же приему, который имел успех в казармах конной гвардии: сам подошел к аналою и первым присягнул Николаю, заставляя солдат повторять за собою торжественную клятву.
— Наши-то хороши! — презрительно кивали стоящие у памятника московцы на своих однополчан, выстроившихся на Дворцовой площади, — супротив своих пошли, сукины сыны…
