Болотные огни (Роман) - Чайковская Ольга Георгиевна (книга бесплатный формат .txt) 📗
Водовозов откинулся на подушку и завел руки под голову. Он глядел в потолок и вспоминал.
Крупные капли косо летели в лицо, глухо били в кожанку, под сапогами расхлестывалась грязь. Он шел тогда с единственной целью — добраться до бандитского гнезда. Любой ценой. Самому. Пожалуй, была еще одна мысль: чем скорее все это кончится, тем лучше. Впрочем, где-то в глубине, быть может, была и еще одна — все-таки остаться в живых.
— Кто тебя?
— Не знаю. Я нарвался на них неожиданно в темноте. Стрелял я в Карпова, это я видел, а кто ударил в спину — не знаю.
Водовозов смотрел в окно. Оно было еще открыто, из сада пахло грецким орехом — это пахли палые и пригретые солнцем листья, запах осени. День был ясный, полный того осеннего солнечного блеска, в котором есть что-то предательское, — должно быть, потому, что понемногу уже тянет слоями холодный воздух и нет надежного тепла.
— Полезная в общем была операция, — насмешливо сказал Денис Петрович.
Павел Михайлович повернул голову. Берестов сидел и курил. Потом он нагнулся и посмотрел на ноги. Огромные, грубо покоробившиеся и разбитые сапоги его стояли на ковре. В трещины и впадины их кожи намертво въелась каменная грязь. Денис Петрович переставил сперва одну ногу, потом другую, и по лицу его было видно, что ему очень бы не хотелось наследить. Водовозов смотрел на него с улыбкой.
— Ты когда догадался-то? — спросил он.
Берестов потянулся к пепельнице — бронзовой ладони в бронзовом кружевном манжете — и стряхнул пепел.
— Если бы не Борис, — сказал он, — я бы и вовсе не догадался.
— При чем же здесь я? — вставил Борис.
— Ты рассказал мне про девочку, которая тащит за собою смерть. Помнишь?
Еще бы не помнить! Борис потом видел Машу раза два в клубе, в самые горячие дни, когда у него не было и минуты свободного времени. Девушка проходила мимо него очень быстро, не поднимая глаз, ему казалось, что она жалеет об их разговоре и хотела бы его забыть.
— Как же ты все-таки догадался?
— Видишь ли, Пашка, понять, что дело в женщине, было нетрудно. А вот какую роль она здесь играет и в чем тут суть, над этим пришлось поломать голову. А потом я сообразил…
— Что Водовозов сдрейфил.
— Знаешь, друг мой, бывают случаи, когда самый дорогой человек как раз и не может помочь… как бы тебе сказать, он стоит слишком близко для этого. Тебе казалось, что ее нельзя взять и увезти, и в самом деле, с тобою бы она не пошла, так как именно за тебя и боялась. А вот стоило появиться мне, человеку ей чужому, и я показался ей Георгием-Победоносцем. Встретиться с ней помог мне Ряба. Я сказал ей: «Все будет в порядке, сидите дома, никуда не выходите и не пугайтесь, когда в ваш дом придут с облавой и арестуют именно вас». Это было в день, когда ты пропал. Я понял, что нельзя медлить. Она сидела дома и ждала. И хотя я послал за нею Рябу, который, предъявляя ордер, наверно, прижимал руку к сердцу и улыбался, она от страха не смогла сказать, как ее зовут.
Водовозов по-прежнему смотрел в потолок.
— Бедняга, — сказал он.
— А кто же еще, — ответил Денис Петрович.
— Я думал было выпустить ее на суд, — продолжал Берестов, — но она была в таком состоянии, что об этом не могло быть и речи. Но это еще не все. Оказывается, она решила идти ко мне и все рассказать, а так как была уверена, что я непременно всех тотчас расстреляю, то приготовилась к смерти. В этом уж, Пашенька, твоя заслуга. Это ты ей так меня расписал. Ну да ладно. Правда, какая-то вера в меня у нее все-таки была, она надеялась, что, рассказав мне правду, тем самым спасет тебя. Зато уж в собственной смерти была уверена. А когда рассказывала, твердила через каждые пять слов: «Он ничего не знал. Все я, одна только я». И, чтобы я лучше понял, добавила: «Я офицерская дочь, и я это сделала».
— Вот бедняга, — повторил Водовозов.
— Когда вы читали на суде это письмо, — сказал Борис, — мне казалось, что вы делаете очень опасный шаг.
— Еще бы, — спокойно ответил Денис Петрович, — но я рассуждал так: во-первых, другого выхода у меня практически нет. Во-вторых, землянку нашел, в конце концов, Павел, без него и без Маши это дело, может быть, и вовсе не было бы распутано. Суд не мог этого не учесть.
— А Морковин? — спросил Борис.
— Да, это опасность, — так же невозмутимо ответил Денис Петрович, — это всегда опасность. Сейчас он, конечно, будет тише воды, ниже травы — некоторое время, но Морковин есть Морковин.
— Это вроде профвредности, — сказал Борис.
— Нет, — медленно сказал Водовозов, — я наше дело люблю. Я люблю, когда идешь ночью по чердаку, темень, и ты знаешь, что в ней может быть смерть. Идешь весь собранный, сам себя чувствуешь! Как в мороз. Хорошо!
— А, заговорил, — откликнулся Денис Петрович. — А помнишь конные атаки?
— Еще бы мне не помнить! Ветер! Конь под тобой… И ты в лавине, а впереди…
— Это впереди. А позади мясо наворочено и потроха.
— Денис Петрович, — приподнимаясь на локте, сказал Водовозов, — ты, часом, не в монахи ли собрался?
— Нет, — улыбаясь ответил Берестов, — просто я постарше. И поумней.
— Да как же нам было иначе?
— Да никак, конечно. Все было правильно. Но кроме «кони, ура, к победе!» хорошо бы помнить и о том, как выглядит поле боя после атаки. Помнишь, Борис, мы с тобою видели, как Кукушкина вела по улице спекулянтов. Вела и глядела по сторонам. И упивалась властью. Наше дело и необходимо, и благородно по целям, его нужно любить, но…
— Что «но»?
— Не следует слишком входить во вкус.
— Сложное положение, — усмехнувшись, сказал Водовозов.
— А ты думал, — ответил Берестов.
«Вот все и отошло, — говорил себе Борис, — вот все и отодвинулось куда-то. Осталась одна могила, заросшая косматой травой. Она-то на всю жизнь».
Они с Берестовым возвращались в розыск.
— Знаешь, — сказал Денис Петрович, — недавно один парень из губкома рассказал мне о ней целую историю. Он знал Леночку по фронту. Наши войска входили в один город, из которого белые уже драпанули, а госпиталь вывезти не поспели. Вернее, осталось в нем несколько солдат и два-три офицера. А Ленка была тогда при санитарном отряде, они прибыли в город первыми, чтобы подготовить место для лазарета. И вот узнаёт она, что какие-то субчики в папахах, называющие себя красноармейцами, собираются раненых кончать. Кажется, это были дезертиры, которые, в ожидании наших частей, собирались таким манером перед нами выслужиться. Примите, мол, нас в объятья, мы сами белых прикончили. Темное, пьяное зверье. Всякое бывало. А в лазарете, кроме одного врача и трех нянек, никого. И Ленка с ними — не то комиссар, не то квартирмейстер, не то охрана. Что делать?
«Ну, что же, запрет снят, — думал Борис, — теперь мы хоть поговорить о ней можем».
— И что же она удумала? — продолжал Берестов. — Собрала комсомольцев, прикинули они свои ресурсы, подсчитали и решили организовать оборону госпиталя. Все честь по чести, поставили в окно пулемет, расположились во дворе, а как те сунулись — вдарили, сперва поверх голов, а потом… Один из раненых офицеров, весь в бинтах, выполз на выстрелы, долго ничего не мог понять, а как увидел, что ребята госпиталь защищают, закричал своим: «Господа, это наши». А Ленка ему так спокойненько, так ровненько, — помнишь, как она умела, словно бы между делом: «Ваши? Нет, почему вы так подумали? Вон они — ваши — за кровью сюда лезут». Ты не думай, что ее так уж совсем больше и на свете нет.
«Память, только память, — думал Борис, — как мне этого мало!»
— Между прочим, — сказал Денис Петрович, — в Колычевском уезде стало беспокойно. Завтра на рассвете мы с тобой выезжаем туда.
Милка сидела на крыльце дома, где жил Берестов, она подставляла то ту, то другую щеку лучам осеннего солнца, и вид у нее был самый беспечный, но это был только вид. Она ждала Дохтурова.
Чтобы не слышать, как ноет сердце, она старалась себя развлекать. Рассматривала прохожих. Вот на улице рядышком идут Ряба с Нюркой и о чем-то оживленно разговаривают. Милка долго смотрела им вслед. Они теперь всегда ходят вместе, и Нюрка, как все заметили, им порядком командует и помыкает.
