Киевские ночи (Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович (читать книги бесплатно полные версии .txt) 📗
Ганна сняла кофту, присела возле внука и, как мячик, покатила к нему краснощекое яблоко. Мальчик покатил его обратно, но баба Ганна нахмурилась и прошептала: «Тшш!»
А Марьяна отвела взгляд и снова стала перебирать одежду, разбросанную по стульям и даже на столе. «Какая мука!» — уже вслух вырвалось у нее.
Кажется, сильнее всего в эти страшные месяцы войны ее мучило то, как держал себя Олекса. В первые дни все было понятно, естественно. Когда Олекса прибежал с завода и, волнуясь, крикнул: «Я иду добровольцем! Марьяна, я не могу тут сидеть», — она бросилась ему на грудь и целовала, с болью, но с гордостью чувствуя, что задыхается от любви и горького счастья солдатской жены.
Он шел на фронт, как же иначе? Если б не малый ребенок, она тоже пошла бы. Боже, почему она не училась стрелять?
Назавтра Зубарь пришел хмурый и сказал, что его с завода не отпустили, выдали броню. Остается группа рабочих и инженеров для демонтажа станков. Начинается эвакуация киевских предприятий. Впервые тогда услышала Марьяна это зловещее иностранное слово, и в груди у нее похолодело. «Эвакуация? Значит, фронт может подойти к Киеву?..» Даже подумать об этом было страшно, и Марьяна не решилась договорить. Ей представлялось почти изменой произнести вслух, что Киев станет фронтом. «Ничего это не значит, Киев не сдадут, — сердито ответил Зубарь и добавил с кривой улыбкой — Тебя, я вижу, не так уж радует, что я остаюсь с тобой, с нашим сыном?» Ему не следовало говорить этих жестоких слов, глаза Марьяны обожгло слезами. «Я рада, рада!» — шептала она.
Потом был день, навсегда оставивший в душе несмываемую горечь. Зубарь появился в дверях и крикнул: «Собирайся скорее, едем, эшелон уходит через час». Институт, где Марьяна работала бухгалтером, уже вывезли из Киева. Она была свободна. Через час так через час. Быстро сложили рюкзаки, забежали к бабе Ганне попрощаться — и на вокзал. В вагоне их втиснули куда-то в уголок. Левик плакал, его больно толкнули ненароком. Кто-то опрокинул чайник с водой. Зубарь, проклиная все на свете, побежал набрать новой. В это время завыли сирены, загудели паровозы. Ударили в черное небо зенитки, световые мечи прожекторов кромсали мрак на куски, но он снова заливал все вокруг глухой, непроницаемой чернотой. Зубарь вернулся с пустым чайником, руки у него дрожали. Он кусал побледневшие, обмякшие губы и, казалось, не видел ничего вокруг. Марьяна молча взяла чайник и принесла воды.
В течение ночи были еще две воздушные тревоги. Чей- то желчный голос на верхней полке раз десять проскрипел: «Здесь хоть зенитки есть, а что будет в поле? Только щепки полетят». Зубарь истерически крикнул: «Замолчи, паникер!» Желчный голос неторопливо ответил: «Чего верещишь? Поджилки трясутся?»
Ждали до рассвета. Каждые четверть часа кто-нибудь приносил новые известия. Кажется, разбили колею. Кажется, разрушили мост.
Когда рассвело, лица у всех были серые. Зубарь вдруг вскочил и, стиснув зубы, сказал: «Пошли. Я не могу рисковать твоей жизнью, сыном». Они взяли свои рюкзаки и вернулись домой.
А через несколько дней они, не переводя дух, обливаясь потом, бежали к пароходу. На пристани была давка, стоял крик, плач. Старая женщина, обнимая двух похожих друг на друга, как две елочки, девушек, рыдала: «Не пущу, не пущу, вчера потопили пароход». Девушки сердито успокаивали ее, говорили, что они комсомолки и не останутся, не останутся ни за что. «Только не пароходом, только не пароходом, — плакала мать. — Пешком».
Очередь на посадку двигалась медленно, — казалось, ей не будет конца. Зубарь нервничал и, когда снова произошла заминка, сказал: «К черту! Это издевательство, а не эвакуация. — И схватил рюкзак. — Пешком пойдем, и то лучше…»
Дома Зубарь не раздеваясь лег на кровать, лицом к стене. А Марьяна сидела, бессмысленно уставясь на упакованные вещи. В тот же день она пошла работать в госпиталь. Не могла больше сидеть дома и ждать неведомо чего. А когда своими глазами увидела пробитые пулями, обожженные, разорванные осколками бомб человеческие тела, когда услышала стоны и проклятия раненых, стало стыдно, до жгучей боли стыдно волноваться, тревожиться о собственной судьбе и даже о своем ребенке. Что будет со всеми, то и с ними. Не имеет она права, не хочет, чтоб ей было лучше.
А Зубарь метался. То решительно говорил: «Надо ехать, уже ясно, что Киев сдадут». То твердил, отчаявшись: «Останемся здесь, вон, видишь, строят баррикады, и мы тоже будем драться на баррикадах. Должны же быть подпольщики, станем помогать им, хотя мы и беспартийные. Одно только знай, Марьяна: что бы ни случилось, я буду с тобой и с Левочкой».
Утром Марьяна отвозила сына к бабе Ганне и торопливо шла в госпиталь. Там она забывала обо всем. Научилась не отводить глаза, когда видела кровь, не морщиться, когда в лицо било нестерпимым смрадом, научилась душить слезы и крик, рвущийся из горла. Не ей плакать, не ей скулить. «Не смей, не смей распускать нюни! — приказывала она себе. — Будь хоть в чем-то достойной этих людей».
Госпиталь эвакуировали внезапно, ночью. Комиссар вызвал Марьяну и еще с десяток женщин и поблагодарил их за помощь. Он сказал, что положение на фронте тяжелое, полевой госпиталь не имеет права брать с собой гражданских, тем более женщин с малыми детьми.
Марьяна ушла домой. Теперь, когда она осталась без дела, поглощавшего все горькие мысли, всю душу, ее охватило отчаяние. Тревога нарастала день ото дня.
И вот пришли немцы. И вот страшный, зловещий и непонятный приказ. Куда их повезут? Говорят, что гетто будет где-то на окраине… А может быть, отправят куда- нибудь? Ничего не известно. Что их ждет? Олекса тысячу раз клялся ей, что не оставит ни ее, ни сына, как бы ни сложились обстоятельства. Никто ведь от него этих клятв не требовал. Уж не себя ли самого успокаивал он? Все в нем так и дрожит. Никаких жертв она от него не хочет. Он проводит ее и сына, побудет день-другой с ними, а потом пускай возвращается. Наверно, ждут их там холод и голод, насмешки и унижения. Она одна справится. Где- то остановят же проклятых фашистов, где-то сломают им хребет. Сперва говорили, до осени все кончится. А уже осень… Может, весной, летом?
…Марьяна огляделась. В комнате было темно. Густой мрак сквозь окна протянул к ней мохнатые лапы, Марьяна уже чувствовала их у горла. Она невольно вскрикнула.
— Что ты, Марьяночка? — ласково и испуганно, но и немного сердито промолвила Ганна. — Только не думай, не пугай сама себя. А ну, зажги свет, и давай уложим мальца.
Марьяна опустила маскировочные шторы и зажгла свечу. Невольно пересчитала: оставалось еще восемь штук.
Подняла свечу над головой и снова огляделась. Ганна сидела в углу на ковре, мальчик спал у нее на руках. А Олекса склонился над столом, оперся головой на руки и, казалось, изо всех сил сжимал виски.
Марьяна взяла ребенка и уложила в постель не раздевая, только разула и расстегнула воротничок.
— И ты не забивай себе голову, — прикрикнула на сына Ганна, тяжело подымаясь с пола. — Много чего вытерпели, потерпим еще. Давай укладываться.
Марьяна вынула из-под кровати ненавистные, сто раз проклятые ею рюкзаки. Один из них и до сих пор не был распакован. Она отложила его в сторону: «Теплые вещи». Потом вспомнила, что там лежит и Олексово пальто, и стала расстегивать ремни.
— Ну, чего сидишь истуканом? — спросила мать.
Зубарь словно оцепенел, только руки еще сильнее сжимали голову.
— Что? Что? — наконец откликнулся он.
— Посмотри, что брать, чего не брать.
— Мне ничего не надо.
— Как это «не надо»? — круто обернулась к нему мать.
— Так… Я не пойду.
Марьяна замерла, ее словно оглушило взрывом. С невероятным усилием повернула голову и спросила:
— Ты не проводишь нас? Не побудешь с нами хоть… немного?
Зубарь прижал руки к груди.
— Пойми, Марьяна, — голос его звучал глухо, — я ничем тебе не помогу… Сейчас, по крайней мере. Если я пойду с тобой, это будет только во вред. Пойми… А позднее я тебя выручу. Даже пленных как-то вырывают… Может быть, документы какие-нибудь раздобуду, может…
