Вербы пробуждаются зимой (Роман) - Бораненков Николай Егорович (книги без сокращений txt) 📗
— Никакого тут дива нет, — говорит кто-то громко и зло. — Они просто бандиты.
— Неправда! — вскрикивает Эмма и, разбуженная своим голосом, просыпается от дремоты.
Немолодая женщина, сидящая в вагоне электрички напротив, удивленно смотрит сквозь очки и спрашивает:
— Почему неправда, фройлен? Вы видите, что они сделали с вагонами?
Эмма смотрит в окно. Мимо медленно ползет электричка. На дверях вагонов кто-то вывел грязными в мазуте пальцами фашистские свастики и слово «реванш!».
— Вы видите? — вторично спрашивает женщина.
— Да, — кивает Эмма. Теперь она понимает, кто назван бандитами. Только она бы их назвала не бандитами, а самыми скверными словами, какие только есть на свете. Нет, мало этого, она бы своими руками выцарапала глаза тем, кто это сделал.
Старичок с белой бородкой, похожий чем-то на ученого, чем-то на святого с иконы, грустно посмотрел в окно на проплывающие мимо вагоны.
— Глупый немец. Глупый немец… сам себе могилу копает.
Эмма вспыхнула.
— Неправда! Не все такие. Большинство немцев не хочет войны.
Старичок оборачивается, с любопытством смотрит на вспыльчивую девушку с огненными глазами.
— Разве я об этом сказал?
— Но так показалось.
— Показалось? — Он улыбнулся. — Я поясню свою мысль, фройлен. Немцы сами по себе не кровожадные люди. Они любят землю, труд. Но беда в том, что они слишком быстро поддаются влиянию отсталых и, я бы сказал, бредовых идей. Да, да, фройлен. Горько признавать. Я тоже немец, но это так. Как показала история, наш народ легко уводили в кровавый омут различные заумные авантюристы. А их было немало. Фридрих, Вильгельм, Гитлер, Аденауэр…
Он пересчитал их по пальцам, потом снял очки, сунул их в карманчик легкого парусинового костюма и еще живее заговорил:
— Сейчас, когда колесо истории повернулось и сбросило всех фюреров в уходящие века, нам, взрослым, даже детям, смешны их глупые идеи «чистой расы» и «мирового господства». Но тогда, увы! люди верили в их бред, мало того, лезли за них в огонь. Да и сейчас вот лезут. В чем же причина? А в том, фройлен, что немцу нужно просвещение. Прогрессивное просвещение.
— И палка по голове, — свернув газету, вступил в разговор мужчина лет сорока.
— Палка? — удивленно взглянул старичок. — Нет, позвольте, почему именно палка?
Между ними завязался спор. Каждый доказывал свое. Но Эмма уже не слушала их. Она с тревогой думала о Петре. Где он в эти дни? Там, у себя в России, или, быть может, уже прилетел самолетом сюда?
Электричка плавно подходила к вокзалу. Пассажиры встали. Эмма сквозь плотную толпу протиснулась к двери и первой спрыгнула на перрон.
На привокзальной площади никаких следов беспорядка. К билетным кассам шумно подкатывают такси. Носильщики приносят и уносят дорожные вещи. У подъездов чинно прохаживаются полицейские. Невдалеке под липами стоят три танка. На броне сидят, мирно балагурят немецкие танкисты.
Эмма подошла к ним.
— Скажите, пожалуйста, где мне разыскать русских танкистов? — немного смущаясь, спросила она, обращаясь ко всем.
— А зачем они вам? — лукаво спросил тот, что сидел верхом на стволе пушки и только что наигрывал на губной гармошке.
— Какой ты непонятливый, Карл, — сказал другой танкист. — Фройлен, может, влюбилась в советского паренька.
— В такую и я бы влюбиться не прочь! — воскликнул третий. — Чего стоят одни глаза!
Эмма круто повернулась. (Ей было не до шуток сейчас. Они вот весело балагурят, а у нее…) Властный голос остановил Эмму:
— Девушка!
Она оглянулась. Подошел молодой офицер с пистолетом в скрипучей кобуре.
— Идите к Бранденбургским воротам. Или на Карл Маркс-штрассе. — И добавил с мягким укором: — А на шутку обижаться нельзя.
Долго, очень долго искала Эмма своего Петра. Она побывала и у Бранденбургских ворот и на Карл Маркс-штрассе, но Петра нигде не было.
Мучительная тоска охватила ее. Тысячи людей были на улицах, а ей казалось, что в этом шумном, бурлящем городе она одна, что несчастнее и сиротливее ее нет никого на свете. А тут еще усталость. Почему-то кружилась голова и до нестерпимой боли жгло пальцы ног. С чего бы это? Туфли, что ли, малы? Или просто ноги отдавили в толпе?
Она зашла в сквер, села на скамейку, сняла туфли и, отдыхая, опустила ноги в мягкую, прохладную траву.
— О-о, кого я вижу! Эмма! — раздался чей-то восторженный голос.
Эмма оглянулась и увидела своего учителя музыки — молодого, с белым пушком на губах здоровяка. Он всегда радовался, когда встречал ее. Кое-кто в школе намекал, что учитель влюблен. Но для Эммы это было вовсе безразлично.
— Как вы здесь оказались? — спросил учитель, присев с Эммой рядом. — И отчего бледны? Вам нездоровится?
— Я просто устала.
— В таком случае пойдемте в подвальчик отдохнем, выпьем по чашечке кофе.
Эмма молчала. Она хорошо понимала, что значит это приглашение. Так всегда бывает поначалу. Сегодня чашечка кофе, завтра кружечка пива, а потом другая жизнь и грустные вздохи о первой любви.
Однажды стрелянный волк никогда не станет сразу шкодить в том же месте и том же стаде. Он непременно выждет, когда успокоятся, пообвыкнут овцы, забудутся пастухи, и только после этого снова возьмется за старый разбой.
Подобную тактику избрал после разгрома фашистской Германии и полицай Денисий. Вот уже который год сидел он в глухом лесничестве и выжидал, когда высохнут вдовьи слезы, зарастут могилы убитых, сгладятся в памяти очевидцев людские муки, смягчатся сердца у работников уголовных розысков и судей.
Он знал, что русский народ испокон веков отходчив, что пройдет немного лет, и уже не будет у него той лютости к ним — изменникам, притупится людской глаз и мирная волна новостроек, свадеб, хлопот об одежде, еде захлестнет перенесенное горе. Главное — отсидеться. Выжить.
Так оно и вышло. Денисий внимательно следил за газетами, жадно вслушивался в сообщения радио и в душе радовался своему предсказанию. С каждым годом все меньше и меньше судили предателей, все реже и реже появлялись сообщения о поимке, разоблачении их. Да и приговоры были уже не те, что сразу после войны. Тогда почти всех старост, полицаев, доносчиков вешали, расстреливали. Теперь же за подобные преступления лишь приговаривали к большой или незначительной отсидке.
Часто, бродя бесцельно по лесу или коротая нудные вечера в сторожке, Денисий думал о своей судьбе, строил различные планы дальнейшей жизни. Если не подведет здоровье, а оно, слава богу, до сорока пяти еще не подводило, то, пожалуй, можно протянуть до девяноста. В резерве еще полжизни. Где их провести? Здесь? С этими дохлыми старухами? С этой тумбой Варварой? Ни в коем случае! Надо выбрать тихий, милый уголок, купить дом, жениться… Ах, если б на Вазузу, под Вязьму! Нет приятнее местечка. Луга. Соловьи. Рыбешка… Но туда нельзя. Там сразу опознают. Закрыта на родину дорожка. Ну и кляп с нею. Махнем в другие злачные места. Свистнуть бы у Варвары деньжонки. Но как? Где она прячет их, шельма?
Тайник Варвары святой Денисий искал весь месяц. Как только она уходила в лес или уезжала в город, он начинал поиски. Были перерыты все ящики и сундуки, с фонарем в руках осмотрены чердаки и подполья, ощупан каждый узелок и каждая подозрительная тряпочка, перелопачен сад, огород, но кубышку с деньгами словно черт унес.
Неудача разгневала и вывела из терпения Денисия. Однажды за ужином, когда изрядно выпили по случаю удачной продажи меда, он без обиняков заговорил о деньгах.
— По моим подсчетам, почтенная Варвара, у тебя уже скопилось тысяч под пятьдесят.
— И у тебя, святой отрок, не меньше, — язвительно ответила Варвара.
— Откуда же, пречистая? Молящие старушки все натурой носят, яички, молочко…
— Ах, владыка! — покачала головой Варвара. — Ты думал, я слепа и не видела, как ты совал в рукав десятки?
— Когда же, святейшая, подскажи?
— В тот раз, когда сбывали медок на базаре и забитых кур. Может, вспомнишь, как сразу сотню свистнул со стола.
