Трилогия о Мирьям (Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети) - Бээкман Эмэ Артуровна (книги TXT) 📗
К наступлению сумерек девять саней дров уже свезены к дверям подвала. Бабы шумно выражают свое удовольствие.
— Вот уж не думала, — заявляет дворничиха, ставя дверь на крючок, — что одолеем хозяина.
— Только на этом и баста, уж больше ничего предлагать он не станет. На рождество торговал свининой, теперь утрись, — с премудрой житейской прозорливостью приговаривает Лиза.
Времени на долгие разговоры нет. Хельми распоряжается всем встать в цепочку, и вот уже березовые поленья начинают перекочевывать через коридор, мимо бельевого катка, в дровяники.
— Бравые бабы, ничего не скажешь, — бормочет Лиза и протягивает полено, — шурша белой ошкурившейся берестой, оно переходит из рук в руки и исчезает в глубине коридора.
— Хави тоже крепкий мужик, настоящий эстонский хозяин. — Хельми отдает должное также и противнику.
— Хозяева все одинаковые, эстонского ли он роду или немецкой породы, — тихо возражает Лиза.
— Помню, моим хозяином, когда я еще в девках служила, — меня охватывает желание поделиться с работающими бабами чем-то близким им, — был такой господин Роозе, из адвокатов, оттуда, из дома с колоннами, что на Вышгороде, напротив улочки Пикк Ялг… Так вот, этот господин, когда посылал меня на рынок, всегда наказывал: смотри, чтоб неси мне мясо овечий ребенок, чтоб не смей брать этот старый баран.
Бабы закатываются.
— Как, как? — не расслышал кто-то из тех, кто находился в глубине коридора.
— Чтоб неси мне мясо овечий ребенок! — повторяет Хельми.
— А то как-то, — продолжаю я, ободренная бабьим смехом, — проспала, и уже не было времени бежать на улицу Лай в булочную Штейнберга. А господину Роозе непременно надо было, чтобы утренний кофе пить с булочками Штейнберга. Заскочила я в лавчонку, там же, на Дворцовой площади, и купила. Господин, правда, съел, но потом кинулся выговаривать: дескать, Анна, из какой поганая лавка ты эта булка взял…
— Смотри-ка ты, какой тонкий вкус, — удивляется дворничиха. — Французская булка, она и есть французская.
И дворничиха, стоявшая рядом со мной, исчезает в своей комнатке; мне теперь приходится ступать шаг влево и снова назад — направо, чтобы передать полено. Однако дворничиха тут же возвращается, в руках у нее горящая свеча, которую она ставит на бельевой каток.
— Во, опять кто-то вывернул лампочку, — ворчит дворничиха.
На потолке колышутся тени. Будто волны скользят от двери к чреву подвала, пока стук полена о стенку дровяника не обрывает их.
— Нет, в старые времена, у хозяйки, никто бы не посмел вывернуть лампочку, — замечает Лиза.
— Страх нужен да кнут, — скорбным голосом соглашается артистка.
Тень снова скользит по потолку. Бабы окончательно устали, разговаривать никто уже не в состоянии.
— Давайте сложим дрова, а то явится ночью эта кикимора Хави и все перетаскает обратно на свой двор, — пытается отогнать усталость Хельми.
Когда дровяники, наполненные дорогим товаром, оказываются запертыми на замки и мы гурьбой поднимаемся по крыльцу в дом, Лиза говорит:
— Без Анны мы бы не справились.
Это было сказано в знак примирения после дневного разговора.
Березовые поленья распространяли запах, которым сопровождался обычно праздник троицы. В печке загудел огонь.
Пальцы тянутся, будто ищут край санного полога, чтобы откинуть его и подняться бы еще раз оздоровевшей с лона терпких лесных запахов.
Жил однажды Колька, и жил однажды Каспар. Один человек остался нерожденным. Случилось это столь давно, в такую старь, словно было все без меня.
Весеннее небо светит в окна. Даже стены, казалось бы, не в силах задержать этот лучистый пожар — комната полна воздуха и света.
Мирьям, гостья моя, сидит съежившаяся и нахмуренная и долбит пятками по ножкам стула.
— Ну, как дела? — спрашиваю я.
— В школе отметки ставят хорошие, комната теплая, есть дают, — вздыхает она.
— А что же тебя печалит? Или, может, влетает иногда?
Мирьям пожимает плечами, наклоняется и трясет головой, так что челка путается. Девчонка уже немного выросла из своей темной, неровной вязки кофты, поэтому и руки ее кажутся крупными, как у рабочего человека.
— Я думала, что красные запретят водку, — бурчит она.
— Значит, опять?
Мирьям уставилась в пол. Еще несколько раз бьет в сердцах пятками — стул сдвигается чуть назад. Девочка пугается и бросает свое занятие.
— Взбучек я бы и больше вытерпела, если бы только не водка, — нехотя объясняет Мирьям. — Когда я была еще ребенком, — добавляет она через мгновение, — думала, что во всем виноват президент.
— Дело в том, что водка может все-таки быть на свете, — пытаюсь я объяснить ей. — Как ты обойдешься без нее, скажем, на свадьбе?
— А если у кого слабый характер, — вздыхает замученный превратностями жизни маленький человек и кивает.
Тут ей вспоминается какой-то мотив. Выставив бантиком губы, Мирьям сразу же принимается насвистывать.
— А дядя Рууди вернулся! — вдруг выпаливает она, втягивает голову в плечи и пристально глядит на меня.
— Как вернулся?
— Навсегда.
— Навсегда? Не может быть!
— Я знаю, — твердо заявляет она.
— Когда?
— Вчера вечером.
— Он мог просто так прийти…
— Нет. Бабушка плакала.
За окном, по жестяному скату, шаркают два голубка, склонив головки, заглядывают в комнату.
Мирьям оживляется, слезает со стула и медленно приближается к птицам.
— А ты кормишь их?
— Да-аа, — отвечаю я рассеянно и начинаю убирать свою работу.
— Мы зимой вывешивали синичкам за окном кусочек сала на веревочке, — рассказывает Мирьям. — Кошка Нурка места себе не находила. Вскакивала на стол, упираясь передними лапами в стекло, живот длинный, тугой, и все зубами клацала!
— Да-да…
— Но у тебя ведь нет кошки. И смеху этого ты не увидишь. Когда Нурка родит, один котенок будет твой, я подарю.
Заметив, что я стою возле двери и в пальто, Мирьям спрашивает:
— Что, уходим?
Она на животе съезжает по перилам.
— Дом теперь в руках народа, нет у бабушки свободы запрещать! — поет она, приземлившись в коридоре нижнего этажа.
— Откуда у тебя эти мальчишечьи замашки, сама уже большая девочка! — упрекаю я.
— А чем мальчишки лучше, что они все могут? Я тоже хочу! — заявляет Мирьям. — Если бы дедушка жил, — грустно продолжает она, — у меня бы тогда, как у людей, и финка в кармане была бы.
— У тебя же столько кукол.
— Они, конечно, тоже сойдут, — соглашается Мирьям и семенит через двор.
— Надеюсь, ты сейчас не собираешься к дяде Рууди, — останавливаю я ее возле Юулиной двери — Мирьям уже готова нажать на ручку.
Она отступает назад, кивает и беззаботно говорит:
— Да, у меня есть как раз и другие дела.
Рууди сидит на плюшевой софе в большой комнате, на коленях у него лежит черная Библия с металлическими защелками, и перебирает фотографии, сделанные на похоронах, и листочки с псалмами. Словно нежданный гость, которому, чтобы он не скучал, сунули в руки какое-то занятие.
— Даже чуточки запаха не осталось, — говорит он, поднося к носу веточку туи. — Не правда ли, странно?
— Почему ты вернулся?
— Я помню кров родного дома, так часто сны о нем бередят память мне… — бормочет Рууди.
— Где твоя жена? — спрашиваю напрямик, озабоченно — ведь и я подбивала его на женитьбу.
— Ах, — Рууди звонко захлопывает Библию, — с какой стати копаться в вещах, которые давно потеряли свой запах и цвет?
Дотрагиваюсь ладонью до тепловатой печи, брожу по столовой и заглядываю на кухню, где Юули крошит овощи.
— Здравствуй. Может, ты скажешь, что с ним стряслось?
— Откуда мне знать, — устало отвечает Юули. — Душа в теле, и на душе, видать, радость не угасла, только кто его поймет. Ненароком тебе откроется?
Дольше стоять возле Юули желания нет.
Рууди спокойно разлегся на коротеньком диванчике, заложив руки за голову и свесив через край ноги. Его темный костюм порядком измят, брюки снизу забрызганы грязью.
