Том 4. Тихий Дон. Книга третья - Шолохов Михаил Александрович (библиотека электронных книг TXT) 📗
– Сколько раз говорено, чтобы на щитах не смели разводить огня! Что вы, сволочи, не понимаете? – злобно крикнул Листницкий, доходя до первой группы сидевших вокруг дымного огонька казаков.
Двое нехотя встали, остальные продолжали сидеть, подобрав полы шинелей, покуривая. Смуглый бородатый казак, с серебряной серьгой, болтавшейся в морщеной мочке уха, ответил, подсовывая под котелок пучок мелкого хвороста:
– Душой рады бы без щита обойтиться, да как его, ваше благородие, разведешь, огонек-то? Гля, сколь тут воды! Чуть не на четверть.
– Сейчас же вынь щит!
– Что же нам, значится, голодными сидеть?! Та-а-ак… – хмурясь и глядя в сторону, сказал широколицый рябой казак.
– Я тебе поговорю… Снимай щит! – Листницкий носком сапога выбросил из-под котелка горевший хворост.
Бородатый казак с серьгой, смущенно и озлобленно улыбаясь, выплеснул из котелка горячую воду, шепнул:
– Попили чайку, ребяты…
Казаки молча провожали глазами уходившего по линии есаула. Во влажном взгляде бородатого дрожали огневые светлячки.
– Обидел, сука!
– Э-э-эх!.. – протяжно вздохнул один, вскидывая на плечо ремень винтовки.
На участке четвертого взвода Листницкого догнал Меркулов. Он подошел, запыхавшись, поскрипывая новенькой кожаной тужуркой, от него резко пахло махорочным перегаром. Отозвав Листницкого в сторону, дыхнул скороговоркой:
– Слышал новость? Бунчук-то этой ночью дезертировал.
– Бунчук? Что-о-о?
– Дезертировал… Понимаешь? Игнатъич, начальник пулеметной команды, – ведь он в одной землянке с Бунчуком, – говорит, что он не приходил от нас. Значит, как вышел от нас, так и махнул… Вот оно что.
Листницкий долго протирал пенсне, щурился.
– Ты как будто взволнован? – Меркулов испытующе посмотрел на него.
– Я? Ты что, в уме? Отчего бы это я был взволнован? Просто ты огорошил меня неожиданностью.
II
На другой день утром смущенный вахмистр вошел в землянку Листницкого; помявшись, сообщил:
– Нынче утром казаки, ваше благородие, нашли в окопах вот эти бумажонки. Неловко так-то… Я вот и пришел доложить вам. А то как бы какого греха не нажить…
– Какие бумажонки? – приподнимаясь с койки, спросил Листницкий.
Вахмистр подал скомканные в кулаке листики. На четвертке дешевой бумаги четко рябили размноженные пишущей машинкой слова. Листницкий прочитал залпом:
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Товарищи солдаты!
Два года длится проклятая война. Два года вы изнываете в траншеях, защищая чуждые нам интересы. Два года льется кровь рабочих и крестьян всех наций. Сотни тысяч убитых и искалеченных, сотни тысяч сирот и вдов – вот результаты этой бойни. За что вы воюете? Чьи интересы вы защищаете? Царское правительство поставило под огонь миллионы солдат, для того чтобы захватить новые земли и угнетать население этих земель так, как угнетаются порабощенные Польша и другие национальности. Мировые промышленники не поделят рынки, где они могли бы сбывать продукцию своих фабрик и заводов; не поделят барыши, – раздел производится вооруженной силой, – и вы, темные люди, в борьбе за их интересы идете на смерть, убиваете таких же тружеников, как и вы сами.
Довольно пролито братской крови! Опомнитесь, трудящиеся! Враг наш не австрийский и немецкий солдат, такой же обманутый, как и вы, а собственный царь, собственный промышленник и помещик. Против них поверните ваши винтовки. Братайтесь с немецкими и австрийскими солдатами. Через проволочные заграждения, которыми, как зверей, отделили вас друг от друга, протяните друг другу руки. Вы – братья по труду, на руках ваших еще не зажили следы кровавых мозолей труда, делить вам нечего. Долой самодержавие! Долой империалистическую войну! Да здравствует нерушимое единство трудящихся всего мира!
Последние строки Листницкий прочитал задыхаясь. «Вот оно. Начинается!» – подумал он, охваченный ненавистью и сдавленный тяжестью надвинувшихся предчувствий. Созвонившись по телефону с командиром полка, Листницкий сообщил о случившемся.
– Что прикажете сделать, ваше превосходительство? – спросил под конец.
Сквозь комариное нытье и далекие звонки телефона из трубки сгустками падали слова генерала:
– Сейчас же с вахмистром и взводными офицерами произвести обыск. Поголовный, не исключая и самих офицеров. Сегодня запрошу штаб дивизии, когда они думают сменить полк. Потороплю их. Если при обыске что-либо обнаружите – сообщите немедленно.
– Я полагаю, что это – работа пулеметчиков.
– Да? Сейчас же прикажу Игнатьичу обыскать своих казаков. Всего доброго.
Собрав в свою землянку взводных офицеров, Листницкий сообщил им о приказе командира полка.
– Что за безобразие! – возмутился Меркулов. – Что же, мы друг друга будем обыскивать?
– Вас первого, Листницкий! – крикнул молодой безусый сотник Раздорцев.
– Давайте жребий метнем.
– По алфавиту.
– Господа, шутки в сторону, – строго перебил Листницкий. – Старик наш, конечно, пересолил: офицеры в нашем полку – как жена Цезаря. Был один лишь – хорунжий Бунчук, да и тот дезертировал, а вот казаков надо пощупать. Позовите вахмистра.
Пришел вахмистр – немолодой уже казак, георгиевский кавалер трех степеней. Покашливая, он оглядел офицеров.
– Кто у тебя в сотне из подозрительных? Кто, думаешь, мог бы разбросать эти воззвания? – обратился к нему Листницкий.
– Нету таких, ваш бла’родие, – уверенно ответил вахмистр.
– Однако ведь воззвание на участке нашей сотни? Кто из чужих был в траншеях?
– Никого чужих не было. Из иных сотен не было.
– Пойдемте стричь всех подряд. – Меркулов махнул рукой, направляясь к выходу.
Обыск начался. Лица казаков выражали разнородные чувства: одни хмурились, недоумевая, другие испуганно поглядывали на офицеров, рывшихся в скудных казачьих пожитках, третьи посмеивались. Молодцеватый урядник, разведчик, спросил:
– Да вы скажите, что? ищете? Ежели покража какая, – может, кто у кого видал.
Обыск не дал никаких результатов. У одного лишь казака первого взвода нашли в кармане шинели скомканный листок воззвания.
– Читал? – спросил Меркулов, с комическим испугом бросая вынутый листок.
– На курево поднял, – не поднимая опущенных глаз, улыбнулся казак.
– Ты чему улыбаешься? – запальчиво крикнул Листницкий, багровея, подступая к казаку; под пенсне его нервно помигивали короткие золотистые ресницы.
Лицо казака сразу стало серьезным, улыбку – как ветер стряхнул.
– Помилуйте, ваше благородие! Да я почти что неграмотный! Читаю вовсе тупо. А поднял затем, что бумаги на завертку нету, табак есть, а бумажка вышла, вот и поднял.
Казак говорил обиженно-громким голосом, в нотках его звучало озлобление.
Плюнув, Листницкий отошел. За ним потянулись офицеры.
Через день полк сняли с позиций и отвели в тыл, верст за десять. Из пулеметной команды двоих арестовали и предали военно-полевому суду, остальных – часть отправили в запасные полки, часть разбросали по полкам 2-й казачьей дивизии. За несколько дней отдыха полк привел себя в относительный порядок. Казаки вымылись, вычистились, побрились тщательно – не так, как в окопах, где зачастую освобождались от растительности на щеках простым, но болезненным способом: волосы поджигались спичкой, и едва лишь огонь, слизывая щетину, добирался до кожи, – по щеке проводили заранее смоченным полотенцем. Способ этот именовался «свинячьим».
– Тебя по-свинячьи обрить али как? – спрашивал какой-нибудь взводный парикмахер у клиента.
Полк отдыхал. Казаки наружно стали щеголеватей, веселей, но Листницкий, да и все офицеры знали, что веселость эта – как погожий день в ноябре: нынче есть, а завтра нет. Стоило заикнуться о выступлении на позиции, как сразу менялось выражение лиц и под опущенными веками растекались недовольство, угрюмая неприязнь. Чувствовалась смертельная усталость, надорванность, и усталость-то эта рождала моральную неустойчивость. Листницкий великолепно знал, как страшен бывает человек, когда в таком состоянии рвется к какой-либо цели.
