Большая книга перемен - Слаповский Алексей Иванович (книги txt) 📗
«Они никого не жалеют, – нагнетал Немчинов. – Было дело, утонул давным-давно в реке Медведице брат Костяковых, Леонид. Бывает? Да, бывает. Но я недавно был случайно на этой реке, в этих местах. А потом поворошил архивы. Так вот, течение там быстрое, опасное, захлебнуться можно, но – мелко. Восемь случаев утопления за тридцать лет, два ребенка утонули, пять мужчин и женщина, большинство по пьяному делу. Но не бывало такого, чтобы утопшего не нашли. Нельзя не найти на таком мелководье и с такими изгибами, где все прибивается к отмелям и берегам. Невозможно. Фантастика. Я ничего не утверждаю, это еще один черствый кусок в пищу для размышлений».
Ну уж и нашел сравнение, поморщился Дубков. «Кусок – в пищу…» Не стилист ты, Немчинов, не стилист.
«И вот плывет наш корабль, – резюмировал Немчинов, – и никто уже не знает куда, никто не понимает, за счет чего, никого не волнует, что топливо может кончиться, а кочегары – поднять бунт. Нижняя палуба жарит картошку и лениво осматривает чахлые берега, а верхняя занята вовсе не расчетом курса и тем, как бы не натолкнуться на мель, они озабочены больше всего, чтобы у них на элитной палубе неведомо куда плывущего корабля было лучшее место. Здесь и сейчас, а потом хоть потоп!»
Дубкова опять кольнуло – вспомнил про свой ковчег.
«Социальный лифт у нас тоже есть, но тебя будут неимоверно обирать и при входе, и при выходе. И ты вовсе не становишься представителем какого-то другого народа, попав на верхнюю палубу, ты как бы все тот же, но там – свои правила, подлые и циничные. Тебе дадут две удочки. Первую, чтобы ты все-таки исполнял свои обязанности и спускал, к примеру, на нижнюю палубу тухлую воду или баланду. Кидал щедрой рукой мелочевку пенсий и пособий. Но второй удочкой ты обязан выуживать из карманов граждан деньги, проявляя максимум изобретательности, и этими деньгами делиться с теми, кто ленится уже и удочку в руках держать. И если ты застесняешься или улов у тебя окажется маленьким – пинком швырнут обратно на нижнюю палубу, если вообще не за борт. Так и живем. Так и плывем. А кончится горючее – ничего, разберем переборки нижнего класса – и в топку. Детей же своих от греха подальше сплавляем на другие корабли, плавающие по другим, более безопасным рекам. Да и у самих там заранее каюты забронированы.
Но, бывает, корабли тонут так быстро, что не все успевают спастись. И мест в шлюпках не хватит – это понятно уже сейчас».
Дубкова отчасти даже пробрало. Ничего нового не написал Немчинов (разве что привел некоторые ранее неизвестные факты – видимо, снюхался с компетентными людьми), но выглядела картина хоть и примитивно, а разительно.
Правда, он прицепил еще хвостик (может, место оставалось на полосе?), который Дубкову показался лишним.
«Я не призываю к вражде. К примирению волков и овец тоже не призываю. И уж тем более не хочу, чтобы все опустили руки или, наоборот, схватились за знамена и винтовки. Я просто хочу, чтобы мы жили с открытыми глазами и не обманывали сами себя, жили, понимая, что имеем ужасающее во многом прошлое и довольно-таки паскудное, постыдное, иногда просто позорное настоящее. Не бояться признать это, но при этом не отчаяться, вот чего я хочу. Я хочу также сказать странную вещь: несмотря ни на что, я верю в совесть нашего народа, верю в желание жить по правде и по закону. Я верю, что пройдет эта полоса унизительной тотальной податливости и тотального самоограбления – людьми, которые наркотически, до безоглядного бешенства больны жаждой наживы, обезумели от наворованных миллионов. Я очень хочу, чтобы через десять или пятнадцать лет эту статью, отыскав в архиве, читали бы как начисто устаревшую злободневку. Я верю также, что на верхней палубе каким-то образом выживают люди, не имеющие ежедневной обильной выгоды (чтобы вообще не имели – не верю). Я верю, что у интеллигентов, извините за несовременное слово, проснется желание ясно увидеть, что происходит, – и что-то сделать. Не против власти – за будущую жизнь. Надоело быть против – как любому, даже самому глупому человеку надоест биться лбом в бетонную стену в надежде ее прошибить.
Я о другом.
Пройдут наши трудные годы.
Настанет пора главенства закона и порядка.
Но те, кто сейчас на верхней палубе, те, у кого рожи лопаются от жира, а бумажники от денег, те, кто уже замарался с ног до головы, что они думают о своем прошлом, о себе? Какие сказки будут рассказывать внукам? Я понимаю, что это наивный вопрос, но мне просто интересно было бы узнать хоть у одного из них: не страшно ли им? Перед собственной душой – неужели не страшно? Понимают ли они, что искалечили собственную нацию, отравили ее своей заразой бесконечных корыстных подлостей? Или, прочитав вот эту статью, посмеются, достанут удочку и встанут к борту на утреннюю ловлю?
Боюсь, так и будет. Посмеются, поплюют на червяка.
Ловись, рыбка, большая и маленькая».
У Дубкова было двойственное чувство. С одной стороны, он не мог не оценить смелости Немчинова. С другой, считал, что материал растянут, слишком много дурного пафоса. Другое важнее, зарезал он поэму Дубкова своим выскоком или не зарезал? У Вячика была мысль сначала издать поэму в Сарынске небольшим тиражом за свой счет – как бы самиздатом, а потом послать в «Новый мир» или в «Знамя». Нет, лучше в «Наш современник». Книжечкой послать солиднее. Теперь тут книжечку не издашь, местные прочтут и скажут – по газете сочинил.
А почему книжечкой солиднее? Не видели они таких книжечек, что ли? И зачем это тут вообще печатать? Надо сразу посылать туда, а в Москве провинциальных газетенок не читают, не увидят плагиата. Да и нет его: сюжет и образ из разряда ходячих, к тому же у Дубкова двенадцать палуб, а не две с половиной. И стихи все-таки, поэма.
Поэтому Вячик успокоился и отправился домой – работать, шлифовать свое творение.
В тот же день Немчинову позвонил Петр Чуксин и сказал, что надо встретиться.
– А в чем, собственно, дело? По поводу статьи?
– Да так, вообще.
– А почему вы звоните, а не Максим или Павел Витальевич?
– Есть разница?
– В любом случае я занят, я тут другу помогаю, ремонт делаем.
– Это тот друг, которому мы переехать помогали?
Петр не видел, как в квартире трое друзей, Немчинов, Иванчук и Сторожев, переглянулись. Телефон Немчинова был на громкой связи, голос Петра слышали все.
– Начинается, – прошептал Сторожев.
– Пока ничего не начинается. Пусть приезжает, если хочет, – твердо сказал Коля.
– Да, я здесь, – ответил Петру Немчинов.
– Ладно.
Друзья стали ждать.
– С компанией приедет, – предположил Сторожев.
– Ага. В масках и с автоматами. Не те времена, Валера.
– Все те же, а то и хуже. Да нет, я тоже не думаю, что они сразу начнут заваривать кашу. Но откликнулись быстро.
Петр приехал один. Поднялся, позвонил, Коля открыл.
– Привет, – сказал Петр очень вежливо. – Илья Васильевич, оторвитесь на часок, Максим потолковать с вами хочет.
– Пусть сам звонит.
– Он человек занятой…
– Ничего, я подожду.
– Да ладно вам, поехали.
И Петр прошел мимо Коли к Немчинову, стоявшему в конце прихожей, взял его под руку и повел.
Это получилось быстро, просто и неожиданно: вот Немчинов в квартире, а вот он уже на лестничной площадке, идет за Петром, перебирая неохотно ногами, то есть тот его натурально тащит, но легко, без усилия.
– Минутку! – сказал Сторожев. – Мы тоже поедем!
– Ремонтом занимайтесь, – отозвался Петр.
– Илья, ты никуда не пойдешь!
Сторожев выбежал из квартиры, Иванчук тоже, они догнали уводимого Илью и схватили его.
– Начинается… – с укоризной сказал Петр. – Я же по-человечески. Отцепитесь.
– Он никуда не пойдет! – повторил Сторожев.
Петр, держа Немчинова под руку, повернулся к его друзьям, Сторожева ударил рукой по шее, а Иванчука кулаком под дых. Ударил несильно, словно отмахивался, но Сторожев и Иванчук одновременно сползли на ступеньки лестницы.
