Жить, чтобы рассказывать о жизни - Маркес Габриэль Гарсиа (смотреть онлайн бесплатно книга txt) 📗
Мое внимание всегда привлекало то, что Саламея никогда не делал никаких замечаний в моих статьях, хотя многие из них были вдохновлены его статьями. Тем не менее, когда начались «культурные пятницы», он дал полную волю своим мыслям о жанре. Он мне признался, что был не согласен со многими моими позициями, и он мне напомнил о других подходах, но не тоном начальника, обращающегося к своему ученику, а как писатель писателю.
Другим частым убежищем после сеансов киноклуба были полуночные вечеринки в квартире Луиса Висенса и его супруги Нанси в нескольких кварталах от «Эль Эспектадора». Он, сотрудник Марселя Колина Реваля, главного редактора журнала «Синематографи франсез» в Париже, поменял свои мечты о кино на хорошее ремесло продавца книг в Колумбии из-за европейских войн. Нанси вела себя как волшебная гостеприимная хозяйка, способная в столовой, рассчитанной на четверых, разместить двенадцать гостей. Они познакомились вскоре после того, как он приехал в Боготу, в 1937 году, на семейном ужине. За столом осталось место только рядом с Нанси, которая ужаснулась, когда увидела входящим последнего приглашенного с седыми волосами и кожей альпиниста, обветренной от солнца. «Какое невезение! — сказала она. — Сейчас со мной рядом оказался этот поляк, который даже испанского не знает». Она едва не попала в яблочко касательно языка, потому что вновь прибывший говорил по-испански на грубом каталанском, скрещенном с французским. Она была своевольной уроженкой Бойа-ки и невоздержанной на язык. Но они поняли друг друга настолько хорошо с первого приветствия, что остались жить вместе навсегда.
Его вечеринки спонтанно импровизировались после больших кинопремьер в квартире, набитой смесью всех искусств, где не вмещалось больше ни одной картины начинающих колумбийских художников, часть из которых были знаменитыми. Его гости были избранниками из самых выдающихся людей искусства и гуманитарных наук, и время от времени появлялись приглашенные из группы Барранкильи. Я вошел туда, как в собственный дом, после появления моей первой критики о кино, и когда выходил из газеты до полуночи, шел пешком все три квартала и вынуждал их полуночничать. Наставница Нанси, кроме того, что была выдающейся кухаркой, была неистовой свахой. Импровизировала невинные вечера, чтобы соединить меня с самыми привлекательными и свободными девушками мира искусства, и никогда не простила мне в мои двадцать восемь лет, когда я ей сказал, что мое истинное призвание было не писателя и не журналиста, а непобедимого закоренелого холостяка.
Альваро Мутис в свободное время, которое у него оставалось от его поездок по всему миру, отлично завершил мое вхождение в культурное сообщество. В своем качестве начальника по общественным отношениям «Эссо Коломбьяна» он организовывал обеды в самых дорогих ресторанах с тем, кто на самом деле стоил и имел вес в искусстве и гуманитарных науках, и часто с гостями из других городов страны. Поэт Хорхе Гайтан Дуран, который не расставался с навязчивой идеей сделать большой литературный журнал, который стоил целое состояние, решил это частично с помощью капиталов Альваро Мутиса для развития культуры. Альваро Кастаньо Кастильо и его супруга Глория Валенсия пытались создать в течение многих лет радиостанцию, полностью посвященную хорошей музыке и доступным культурным программам. Мы все подшучивали над ними из-за нереальности их проекта, кроме Альваро Мутиса, который сделал все, что мог, чтобы помочь им. Так они создали радиостанцию HJCK — «Мир в Боготе» с передающим сигналом в 500 ватт, который был самым маленьким в то время. В Колумбии тогда еще не существовало телевидения, но Глория Валенсия придумала метафизическое чудо — делать по радио программу о модных дефиле.
Единственной передышкой, которую я позволял себе в те суетные времена, были долгие воскресные вечера в доме Альваро Мутиса, когда он научил меня слушать музыку без классовых предрассудков. Мы растягивались на ковре, слушая сердцем великих мастеров без ученых размышлений. Это было зарождение одной страсти, которая началась в потайном зале Национальной библиотеки и никогда больше нас не забыла. Сегодня я прослушал столько музыки, сколько смог достать, и прежде всего камерных романтиков, которых я полагаю вершиной искусств. В Мексике, пока я писал «Сто лет одиночества» — между 1965 и 1966 годами, — у меня было только две пластинки, которые износились, столько были слушаны: «Прелюдии» Дебюсси и «Вечер трудного дня» «Битлз». Позже, когда я наконец имел в Барселоне почти столько пластинок, сколько всегда хотел, мне показалась слишком условной алфавитная классификация, и я принял для моего личного удобства порядок по инструментам: виолончель, которая является моим фаворитом, от Вивальди к Брамсу; скрипка, от Корелли до Шенберга; клавир и фортепьяно, от Баха к Бартоку. До открытия чуда того, что все, что звучит, есть музыка, включая тарелки и столовые приборы в мойке, всякий раз как они создают иллюзию, что указывают нам, куда идет жизнь.
Моим ограничением было то, что я не мог писать под музыкой, потому что уделял больше внимания тому, что слушал, чем тому, что писал, и все же сегодня я очень мало бываю на концертах, потому что чувствую, что в кресле устанавливается некоторый тип интимности немного неприличной с незнакомыми соседями. Однако со временем и возможностями иметь дома хорошую музыку я научился писать с музыкальным фоном, согласным с тем, что я пишу. «Ноктюрны» Шопена для эпизодов отдыха или секстеты Брамса для счастливых дней. Зато я не возвращался к тому, чтобы слушать Моцарта на протяжении лет, с тех пор как меня охватила порочная мысль, что Моцарта не существует, потому что когда хорошо — это Бетховен, а когда плохо — Гайдн.
В годы, когда я вызываю в памяти эти воспоминания, я достиг чуда, что никакой вид музыки мне не мешает писать, хотя, возможно, я не отдаю себе отчета о других ее свойствах. Самый большой сюрприз мне преподнесли два каталанских музыканта, очень молодых и проворных, которые полагали, что открыли удивительное сходство между «Осенью патриарха», моим шестым романом, и «Третьим концертом для фортепьяно» Белы Бартока. Верно то, что я его немилосердно слушал, пока писал, потому что он мне создавал очень специальное и немного странное состояние души, но я никогда не думал, что он смог бы повлиять на меня до такой степени, что ощущался в моем письме. Я не знаю, как узнали об этой слабости члены шведской Академии, что отнеслись к этому очень серьезно при вручении моей премии. Я благодарен этому в душе, разумеется, но если бы меня об этом спросили, со всей моей признательностью и моим уважением к ним и Беле Барток, мне больше по сердцу какой-либо из непринужденных романсов Франсиско Эль Омбре на праздниках моего детства.
Не было в Колумбии тех лет ни одного культурного проекта, ни одной написанной книги, ни одной нарисованной картины, которая бы прошла мимо офиса Мутиса. Я был свидетелем его диалога с одним молодым художником, у которого было все готово, чтобы предпринять суровое дальнее странствие по Европе, но ему не хватало денег на поездку. Альваро даже не стал слушать его рассказ до конца, а вытащил из письменного стола волшебную папку.
— Вот твоя плата за проезд.
Я присутствовал там, пораженный непринужденностью, с которой он творил эти чудеса без всякой похвальбы своей властью. Поэтому я все еще себя спрашиваю, не было ли с этим связано то внимание, которое мне оказал во время коктейля секретарь Колумбийской Ассоциации писателей и художников Оскар Дельгадо, направленное на то, чтобы я принял участие в национальном конкурсе рассказов, который едва объявили не собравшим участников. Он сказал об этом настолько плохо, что предложение мне показалось непристойным, но кто-то, кто его слышал, уточнил для меня, что в такой стране, как наша, нельзя быть писателем, не зная, что литературные конкурсы — это простые социальные комедии. «Даже Нобелевская премия», — заключил он без малейшего злорадства и даже не задумываясь над этим. Он меня насторожил с того времени для другого необыкновенного решения, которое мне вышло навстречу двадцать семь лет спустя.
