Шахматистка - Хенрикс Бертина (читаемые книги читать txt) 📗
Но как они ошибались! В действительности Курос был занят вполне земными делами, и от этого у него было ощущение, что к нему вернулась молодость. Вот только он колебался, как поступить дальше. Он знал, какая тяжесть легла на плечи бедной Элени. Изгойство — вот наказание, которому общество подвергает тех, кто пренебрегает его неписаными правилами. Переживания Элени заставляли его быть осторожным. По опыту он знал, что собственная исключительность — это клеймо и от него невозможно избавиться. Приключение манит нас вдаль, рассуждал он как-то вечером, готовя себе ужин, мы уплываем, а когда у нас появляется желание вернуться на берег, оказывается, что мы не можем этого сделать. “Я должен был ее предупредить”, — упрекал он себя. Угрызения совести мучили его и не давали уснуть.
Что станет с Элени, если ей в самом деле придется развестись с мужем? Ведь она не готова к одиночеству. Она не найдет утешения в книгах, которые для него самого стали верными друзьями. Между ним и Элени разница большая. В его жизни чтение занимает такое место, какое никогда не занимал ни один человек. К чему терять время на ежедневную пустую говорильню, когда можно общаться с лучшими, самыми блестящими умами всех времен и народов? Зачем впускать в свою жизнь людей посредственных, жалких болтунов, пусть даже и симпатичных, если ты можешь обратиться к Платону, Сенеке или Прусту?
Культ того, что люди обычно называют реальностью, твердой почвой, был совершенно чужд Куросу. Воинственный вид, с которым его современники кидались в ежедневную житейскую борьбу, вызывал у него разве что улыбку. Он никогда не понимал, какое такое геройство нужно, чтобы вести однообразное и унылое человеческое существование в самом банальном его проявлении. Когда он был ребенком, родители часто упрекали его в бегстве от действительности, они даже усматривали некоторую трусость в том, что он старается побыстрее покончить с повседневными делами, чтобы вернуться к своим книгам и мечтам. Их обижало то обстоятельство, что ему была явно скучна жизнь, которой они жили и к которой относились с такой серьезностью. Между ним и родителями очень скоро образовалась пропасть, ставшая непреодолимой. В тринадцать лет он уже был страстным любителем литературы, “интеллектуалом”, как называли его окружающие, которого ждала блестящая карьера. В своей семье он был первым, кто зарабатывал на жизнь не руками, кто, для того чтобы выжить, не должен был дни напролет трудиться в поле. Ему очень нелегко было объяснять, что его увлечение — отнюдь не вынужденное бегство, а то, во что он искренне верит. И он вовсе не бежит от чего-то, а движется по направлению к чему-то. Но как рассказать о бескрайнем мире мысли, в который он отважился ступить, тому, кто ни разу в жизни не открыл книгу ради собственного удовольствия, кто и знать-то не знал, что это такое — удовольствие от чтения. Понятие “удовольствие” почти отсутствовало у его родителей или же сводилось к нескольким стаканам анисовой водки, выпитым субботним вечером в каком-нибудь трактире. Удовольствие было роскошью, для которой требовалось время, а физический труд — необходимостью, судьбой, которую надлежало разделить с многочисленными поколениями тех, кто жил здесь до тебя, и с большинством твоих современников. Поэтому Курос очень быстро научился красть время. Он читал в туалете, где никто не мог его потревожить, читал на природе, искал любой предлог, чтобы уйти из дому.
Двумя годами позже к нему пришло понимание того, как изменить траекторию своей жизни. Сначала это открытие, превратившее простое увлечение в нечто судьбоносное, испугало его, потом он стал относиться к нему как к данности. Однако из этого открытия логически вытекало представление о собственной исключительности. Те вехи, которыми размечена жизнь большинства людей, для него вовсе не будут никакими вехами. Он не станет тешить себя иллюзиями относительно того, что любая перемена в жизни способствует самореализации. Перемены в его жизни напрямую приведут его к закату. Никакой свадебный костюм, никакая крестильная рубашка не окрасят его жизнь в розовый цвет. Реализовать себя он сможет только в таком деле, которое будет так или иначе связано с литературой, музыкой, изящными искусствами или с миром абстракций. Осознание этого, отчасти горестное, и отличает меня от других, подумал он, принимаясь чистить картошку.
Его мысли вновь обратились к Элени. Чтобы жить отшельником, нужны средства. Это требует определенной подготовки, а еще внутренней закалки. У Элени ничего этого нет. Он вздохнул, встал со стула, вытер руки и, покопавшись в бесчисленных пластинках, которые собирал всю жизнь и с любовью систематизировал, поставил “Травиату”. Музыка заполнила пространство дома.
Его ученица больше не решалась приходить к нему, чтобы играть в шахматы, и его дни опять мало чем отличались один от другого. Утром он пил кофе, совершал небольшую прогулку; вернувшись, ел суп, скручивал папиросы, ходил взад и вперед по пустому дому. Вопреки тому, что думала о нем Элени, ему даже не хотелось играть в шахматы с машиной.
Как-то, по прошествии двух недель, его взгляд упал на запылившуюся коробочку. Он вспомнил, с каким воодушевлением Элени разыгрывала “вариант дракона”, как ее прямо-таки охватывала лихорадка, когда она сосредоточенно склонялась над шахматной доской, где жили ее мечты. В любом случае, чем бы она потом ни занималась, она будет с сожалением вспоминать о “гамбите Эванса” и об “испанской партии”, подумал Курос.
В то утро он принял решение — смелое и оттого особенно для него привлекательное. Тем не менее он заставил себя выждать до вечера, дабы убедиться, что никакие соображения осторожности не способны его поколебать. Как он и надеялся, свежее и смелое решение выстояло. Вечером он набрал номер телефона Элени. По счастью — а может, по велению судьбы, — трубку взяла она. Голос у нее был невеселый, весь день она не вылезала из кухни.
— Дорогая моя Элени, — зычным голосом проговорил Курос, — надо, чтоб ты пришла завтра. У меня великолепная идея.
Элени, приободрившись, пообещала, что придет.
Курос провел незабываемый вечер. Он зашел в кафе и выпил несколько стаканчиков анисовой водки, поглазел на людей, гуляющих на площади, повстречал знакомых и даже побывал на сеансе в кино, чего не делал уже лет двадцать. По дороге домой он напевал какую-то игривую мелодию, и те, кто видел его в тот вечер, готовы были поклясться, что он даже слегка пританцовывал. Но может, причиной тому была анисовая водка, от которой его немножко пошатывало.
Несмотря на то что работы у нее в то утро было немного, время для Элени тянулось необычайно медленно: ей не терпелось узнать, что же такое придумал старый учитель. Неужели он и вправду готов предложить выход из положения? Человек он находчивый, в этом ему не откажешь, однако чем больше Элени прокручивала в голове сложившуюся ситуацию, тем меньше представляла себе, какой из нее может быть выход.
Закончив работу, Элени поспешила на автобус, чтобы ехать к единственному человеку, которому она могла довериться, в некогда родное ей горное село.
Запыхавшаяся, она постучала в знакомую дверь. Прямо с порога спросила:
— Ну что, учитель?
Курос не без злорадства тянул время, прежде чем выложить ей свои соображения. Они вызревали у него в голове не одну неделю и стоили ему нескольких бессонных ночей — в его возрасте это отнюдь не пустяк. И теперь ему хотелось немного потомить ее ожиданием. Он попросил Элени сесть, а сам с особенным старанием принялся варить кофе. Странно: несмотря на прохладные отношения между двумя народами, а также на то, что в Греции кофе — национальный напиток, варят его все же по-турецки. Вот и решай, во что больше верить — в силу напитка, наполняющего рот горьковатой сладостью, или в воинственный дух народов? Курос размышлял об этом в ожидании, когда кофе закипит.
Ему вдруг показалось очень важным найти ответ на этот щекотливый вопрос, как будто решение этой задачи могло помочь в решении множества других. Глубоко задумавшись, он молча стоял над плитой, и Элени, сев на стул и положив руки на колени, забеспокоилась, отчего это он так долго молчит. Кофе уже сварился, Курос, так и не придя ни к какому выводу, пообещал себе еще подумать на эту тему и даже высказать свои соображения в местной прессе, чего он уже давно не делал. Решение, которое он принял относительно Элени, его окрылило.
