Озеро призраков - Любопытнов Юрий Николаевич (книги регистрация онлайн .TXT) 📗
— С конца лета. — Мишка подумал. — Полгода уже разменял.
— Давненько. — Кузьма по-особому, по-мужицки осмотрел низкий прируб, задержал взгляд на углу. Он за зиму промёрз, обои намокли, были тронуты серебристым налетом инея. — Изба, наверное, холодная, вон угол худой?
Мишка пожал плечами.
— Это смотря как топить. Вот дрова есть — жгу, не жалею. Жарко! Однако брёвна не конопаченные. К утру выхолаживает.
— И много с тебя Ольгушка берёт за постой? — снова спросил Кузьма.
— Двадцатку в месяц. Дрова мои.
— Что она, обасурманела? Хоть бы скинула пятёрку. За такую халупу! — Глаза Кузьмы странно перекосились, нос залоснился от прилившей крови. — Обесстыжела, старая!
— Да что ты, дядя Кузьма! Где счас дешевле найдёшь? Угол есть, и то хорошо.
— Да-а, — протянул Кузьма. — Дела-а!
Мишка снова налил в стаканы, приподнял свой, кивнул Кузьме и молча выпил. Кузьма не стал ждать и тоже последовал за ним.
— Значит, так и живёшь?
— Так и живу, дядя Кузьма.
— Дела-а! А как твои мысли насчет дальнейшего?
— Это в каком смысле? — не понял его Расшибаев.
— Как дальше думаешь жить?
Кузьма знал, что Грипка расспросит его подробно о визите к своему мужу, поэтому он должен был знать намерения Мишки.
— Разные у меня мысли, дядя Кузьма. Сегодня одни, завтра, смотришь, другие.
«Ишь ты, вертопрах, — незло подумал Лычков. — Себе на уме. Сразу не схватишь. Сбежал от жены. Хороший парень, а вот сбежал. А может, потому и сбежал, что хороший?»
Мишку Кузьма знал плохо. Поженились они с Грипкой лет восемь назад. Расшибаев был заметным парнем, на заводе его хвалили, мастеровой, хваткий, любое дело горело у него в руках. Он выстроил свой дом, посадил полдюжины яблонь, смородины, клубники…
К своему дяде Грипка ходила редко, можно казать, совсем не ходила, да и нужен ли был ей дядя? Так, бывало, встретятся на улице, «здравствуй — до свидания», даже о здоровье тётки не поспрашивает — вот и весь разговор. И мужа своего к родственникам не приучала. Грипку не в пример Расшибаеву Кузьма, конечно, знал хорошо. Она была прижимиста в мать, его сестру. Такая у них сестра была из всей семьи — зимой снегу не выпросишь. Такая и Грипка. В девках была своевольная, чтобы всё по ней, рубила с плеча и замуж вышла — характера не сменила. На Мишку смотрела как на свою собственность, помыкала им, как хотела, да вот парень терпеливый попался, долго терпел, но, видно, у всего конец бывает — ушёл от жены. И ведь не то, что другие, найдут женщину — и к ней, а этот по-другому ушёл, так сказать, из принципа, что ли? Есть, конечно, и у него завихрения, к примеру, с картинками этими…
Хотя сказать и другое надо. Сейчас молодёжь такая. Смелая пошла. Жизнь стала другая. Как чуть что — шапку в охапку. И поминай как звали. И муж и жена стали самостоятельными, каждый работает, у многих квартиры, тепло, все удобства, иной и мужик не нужен. Знает таких женщин Кузьма, но не одобряет их. Так можно до полного развала дожиться. Баба начинает терять свой бабий облик. Ох уж эти бабы! Кузьма вспомнил, как жена сегодня напустилась на него, и нахмурился.
Мишка пошуровал в печке кочергой, подбросил ещё дров, закрыл раскалённую докрасна заслонку, подвинул табуретку ближе к столу.
— Наливай, дядя Кузьма… Ещё по соточке. Сердце застыло, отогреть надо.
— Ай, милок! Разве сердце вином отогреешь? — отозвался Кузьма, но подвинул стаканы ближе к себе и налил в них.
Сам думал. «Вот ведь Грипка. Хошь она и племянница, а ведь неправильно себя ведёт. Пришла: вразуми иди моего. Баба с характером, с норовом. Вразуми — значит, Мишка виноват. А нет бы самой тропку найти. А что скажет он Мишке?..»
Лычков почувствовал, что сегодня несёт его куда-то в сторону, будто попал он в водоверть, захлестнула она его, закрутила и выбросила в сильное течение. Хочет он противостоять воде, а руки опускаются.
Мишка достал папиросы, закурил. Струйка дыма неровной спиралью поднималась в потолок и расплывалась там. В избе было тепло. Тикали на стене часы. Пахло нагретыми красками, огурцами, капустой. За окнами таяла розовая зимняя заря. Тени обкладывались синевой, неслышно приходили сумерки. Кузьма распарился, снял тёплую безрукавку, остался в рубашке.
Мишка подвинулся ближе к старику.
— Я ведь знаю, зачем ты пришёл, — сказал он Кузьме, глядя ему в глаза. — Да, ушёл я из дома. Ушё-ёл! Нету мне там житья! Понимаешь, дядя Кузьма, не-е-ту-у! — Он взял Кузьму за рубашку. — Теснит меня… Каждый день одни и те же разговоры о зарплате, кто больше заработал, кто чего купил, кто… А-а-а…
Мишка отпил из стакана, вытер губы рукавом.
— Я так понимаю, — сказал он, — жена должна вселять в мужа уверенность… веру в его силы. А Грипка? — Он махнул рукой. — Она никогда не понимала меня. Она выбрасывала мои холсты, резала их ножом, понимаешь, ре-за-ла! Куда, говорит, тебе до художников. Лучше бы зарплаты побольше приносил. А я разве мало зарабатываю? А-а, дядя Кузьма? Я токарь самого высшего разряда. Мой портрет на Доске Почета… А что — вся жизнь в зарплате? Правильно я говорю, дядя Кузьма?
Кузьма не знал, что ответить Мишке, вздохнул и поморгал глазами.
— А Грипке то это давай, то — другое. Иди сюда, иди туда. Краски, видишь в доме пахнут, у неё голова болит…
Мишка отодвинул тарелку, которая ему мешала. Кузьма снова вспомнил, как на него сегодня напустилась старуха, и обида на неё вновь шевельнулась в его сердце.
— А-а, Михаил, все они такие, во-о! И моя старуха… Всё не по ней, всё не так. Хоть из дома беги.
Он отломил кусочек хлеба, долго жевал и сосредоточенно думал. Мишка сидел со взглядом, опрокинутым в себя, смотрел и не видел, как оконное стекло мутнеет, заплывает морозом. Затем поднялся, включил свет. От него крепко зажмурил глаза Лычков.
— И что бабе надо, — снова продолжал Мишка. Он больше отвечал на собственные мысли, которые скопились у него за долгие ночи, когда он ворочался часами на постели, вспоминая свою прошлую жизнь, чем делился с Кузьмой. — Не пью, чтоб так, по неделям, не гуляю, сижу дома, мараю фанеру, картон. Опять я не делом занимаюсь. Вон, говорит, сосед, ты знаешь его — Серёга Митяев, — Мишка уже непосредственно обращается к Кузьме, — он плотник, он рупь семье несёт, а ты от семьи тащишь. Это значит — на что я покупаю краски и прочую мелочь. А невдомёк ей, что Серёга как зашибёт, так на карачках домой приползает и гудит ещё целую неделю. Она этого не видит.
Мишка потёр кулаком щёку.
— Дядя Кузьма, ты вот скажи мне, почему всё так устроено? Вот без них, без своих, тошно, а домой приду, разругаюсь как чёрт. И не то, что слова против себя не люблю, нет, могу всё стерпеть, что хошь вот, а свои уколят меня, вспыливаю, аж в глазах мутнеет. И до хрипа готов драться. Почему так?
— Философия жизни такая, милок!
— Нет, ты мне конкретно скажи.
— Как сказать-то, — Кузьма вздохнул. — Женщин, Михаил, разве поймёшь? Они, как погода: с утра солнышко светит, к вечеру дождь пошёл, ночью, слышь, гроза зарядила, вот и пойми…
— А я ведь Грипку любил. А вот бунтую. Она на своём стоит, а я одного прошу: не мешай мне. Может, это жизнь моя, свет в окне. Отними счас всё это у меня, и я — без сердца, помру или ударюсь во что…
Кузьма смотрел на Мишку, и взгляд его теплел. «Может, он тоже свой праздник в жизни ищет, — думал он про Расшибаева. — Вот эти самые его холсты… Это его светлый день…»
— Ты думаешь, я каменный, — продолжал Мишка. — И у меня минуты бывают — воешь диким волком… Тогда иду смотрю на дом. Окно горит — жизнь идёт. Загляну под занавеску. Дети здоровы. От сердца и отлегнёт. Посмотрю, а голову снова в хомут неохота совать. Знаю, что всё так и останется. Дома в ярме, а здесь… здесь? А вот гну фасон, хотя по детям скучаю…
Мишка потянулся за бутылкой, но не взял её.
— Ярмо, Михаил, ярмо и есть наша жизнь. — Кузьма заметно опьянел. — Ох и жисть! Пилют, пилют тебе шею беззубой пилой. Крови нету, а сердцу больно… Свербят тебя, свербят. Я вот по весне прошлого года хотел поросёнка взять, выкормить — обеспечить себя на зиму мясом. Дело нужное, выгодное. Нет, старуха стала ныть: чем я его кормить буду, ты корма заготовил? То, сё. Так и не взял. Прошло время, опять она меня бередит: вот не взял, соседка с поросёнком, а мы всегда хуже других. Уж она меня канала…
