Муравечество - Кауфман Чарли (читаем книги бесплатно txt) 📗

Когда прохожу мимо вахтера в вестибюле, он поднимает глаза.

— Вам вызвать такси, миссис Розенберг? — окликает он.

Я отрицательно качаю головой и отмахиваюсь, не оглядываясь. Даже не пытаюсь изобразить ее голос.

* * *

Дома я нахожу Клоунессу Лори на кровати, в смятении.

— У нас в квартире кто-то побывал. Пропали мой парик «Мишель» и брючный костюм от Александра Маккуина, — говорит она.

— Как странно, — отвечаю я.

— И две тысячи долларов.

— Кому все это может понадобиться?

— Здесь что, пахнет старой шваброй? — спрашивает Клоунесса Лори.

Я лезу рукой под блейзер и тереблю «Кел-Тек PR-9» в кобуре.

— Это что, «Кел-Тек PF-9»? — спрашивает Клоунесса Лори.

— Да, — говорю я, — или PR-9.

— PF-9. Это разве не женский пистолет?

Я молча сижу в нашем звукоизолированном (но ни в коем случае не Б-гоизолированном) сборном шуле^[168]. Конечно, я прихожу сюда молиться, но иногда и просто продумать. Другой бы сказал: «Б., разве подумать — это не то же самое, что помолиться?» И я бы согласился, ибо продуктивное применение величайшего дара Хашема человечеству — человеческого разума — это вид молитвы в самом прямом смысле. Сегодня моя «молитва» — это попытки вспомнить мельчайшие завитки великолепного полотна Инго. Ибо в идеальном произведении искусства ключом для понимания всего целого бывает мельчайшая деталь. Может ли «Сад земных наслаждений» Босха существовать во всей полноте или хотя бы иметь хоть толику смысла, если убрать из верхнего левого угла крайней панели гризайли крохотное изображение Б-га? Он едва ли видим, и все же он является источником энергии — нет, причиной — всего, что там есть, и более того — всего, что было, есть и будет. Вероятнее всего, точно так же дело обстоит со всеми до единого элементами выдающегося творения Инго. Следовательно, с вышней…

— Ты сейчас подумал «вышней»? — спрашивает Клоунесса Лори, которая рядом полирует свечи для шабата.

— Нет, — отвечаю я.

— А, — говорит она.

Следовательно, с наивысшей серьезностью я должен заглянуть в недра своей памяти о фильме Инго, чтобы выловить эту пропущенную, критическую деталь. Я вижу, как Мэдд и Молли — голые, афроамериканские, очленённые — ухаживают за больным ребенком, тоже голым, афроамериканским и очленённым. Невзрачную палату освещает единственная лампа накаливания, висящая на проводе. По телевизору, на который никто из присутствующих не обращает внимания, идет древний черно-белый фильм. Я пробиваюсь мимо «центрального» действия сцены, чтобы сфокусироваться на этом единственном элементе заднего фона, этой, так сказать, мерцающей гризайли. На экране двое — один толстый, другой худосочный — занимаются какой-то клоунадой. Я пытаюсь перевести внимание от завораживающего первого плана с угнетенными красавицами и подобраться к мутному образу на маленьком телеэкране в углу. Двое — один в федоре, другой в котелке — стоят на сцене с занавесом за спиной, перед незримой публикой. Отец и сын? Не могу сказать наверняка, но один действительно кажется старше второго, хотя не пойму, какой из них.

— По-моему, Дэвид Седарис — чмо.

— Писатель?

— Да. Он писатель. Видел его в ток-шоу. Пришел в розовой плиссированной рубашке, жилете в блестках, блейзере и шортах.

— И это тебя расстроило?

— Он выглядел как придурок.

— Какая-то слишком агрессивная реакция на человека в шортах.

— Да он сам хотел выглядеть как придурок.

— С чего ты так решил?

— Стал бы мужик так одеваться?

— Может, он думал, что это красиво? Мне больше интересно, откуда у тебя такая радикальная реакция.

— Не знаю. Может, я козел.

— Ну, я не говорю, что ты козел. Просто говорю, когда у человека такая агрессивная реакция на то, что не имеет реального влияния на его жизнь, интересно узнать почему.

— Не знаю. По-моему, ведущий — антисемит.

— А при чем тут одежда Седариса?

— Это ведущие одобряют, как одеваются гости.

— Что-то не уверен.

— По-моему, это он хотел, чтобы Роберт Седарис выглядел как придурок.

— Дэвид Седарис.

— Дэвид Седарис.

— И Дэвид Седарис не еврей.

— Дай я тебя спрошу: лично тебе не было бы стыдно пойти с ним в ресторан?

— С Дэвидом Седарисом? В смысле если бы он был так одет?

— Да.

— Нет.

— Серьезно? Не думаешь, что на вас стали бы пялиться?

— Нет. Думаю, всем было бы все равно.

— Серьезно?

— Ну, разве что в Монтане. Может, там бы я переживал, что нас побьют, но не здесь.

— Серьезно?

— Никто даже бровью не повел бы. Разве что, может, подумали бы: ого, Дэвид Седарис идет.

— А если бы он был не Дэвид Седарис?

— В смысле просто неизвестный парень в такой одежде?

— Да.

— Всем все равно.

— Серьезно?

— Ну, разве что в Монтане.

Полагаю, это комедийная реприза, но мне она не кажется смешной. Впрочем, я не знаток и даже не любитель комедии. Однако знаю Дэвида Седариса и с большим удовольствием читаю его книги — не из-за юмора (которого не понимаю), но из-за пафоса. Более того, если убрать из всех книг Дэвида Седариса «шутки», я бы этого и не заметил. Для меня это «вода», разбавляющая настоящий посыл — посыл о человеческой жестокости, человеческой хрупкости и человеческом отчаянии. Почему же Инго вставил эту репризу с отцом и сыном, одетыми в стиле актеров водевиля, в телевизор на заднем плане сцены, где Мэдд и Молли ухаживают за ужасной раной ребенка?

То, что это в точности отражает наш разговор с моим отцом, который состоялся всего лишь на прошлой неделе, слишком бросается в глаза, чтобы быть совпадением. Возможно ли, что эта сокрытая крупица и есть частица Бога в фильме? Та сокрытая частица, которая объясняет все? Все в мире фильма и вне его?

Я заселился — по крайней мере, пока не найду что-то более доступное — в ковчег за стопкой тор внутри переносного надувного шула Б3. Здесь удивительно просторно и можно подслушивать, когда Б3 и Клоунесса Лори уходят из квартиры, после чего я выбираюсь, чтобы привести себя в порядок и поесть. По вечерам пятницы и субботы — когда, как я знаю, ковчег будут открывать — ночую в их спортзале, поскольку в шаббат в этом доме никто не занимается спортом. Также я обнаружил, что в своем новом костюме могу приходить и уходить безо всяких происшествий, поскольку вахтер, похоже, не способен отличить меня от Клоунессы Лори. Так что я могу продолжать работу с гипнозом — теперь мне помогает Пророк Фор, потому что Гипно Боб внезапно оставил бизнес и стал сценическим актером, как Барассини. Пророка Фора он мне посоветовал, когда я пришел в офис, который Гипно Боб еще держит, но теперь только для хранения множества актерских париков.

На тротуаре в Сент-Маркс-Плейс я вижу на раскинутом покрывале — среди бонгов, стеклянных дверных ручек и всякой всячины — потрепанную книгу Барбосае «Авеню Бесконечного Регресса». Сбиваю цену у продавщицы-хиппи до сорока пяти центов (она просила пятьдесят, но они тебя не будут уважать, если не торгуешься) и ухожу с находкой. На полях книги множество заметок. Я пытаюсь их прочитать, но каракули отвратительны и совершенно нечленораздельны. Смог я разобрать следующее:

Ямочка

Вергельд

Кондукторша

Агеласт

Бражный

Мокша

Пижон

Au pied de la lettre^[169]

Псефология

Карецца

Ямочка (опять)

Очевидно, у читательницы есть претензии к Барбосае, и не сказал бы, что я ее виню. Я знаю, что это «она», потому что в Гарварде моей второй специальностью была графология, и сомнений нет: автор — женщина, от тридцати четырех до сорока трех (на время написания), американка, с высшим образованием, алкоголичка, цисгендер, нарцисс с самоповреждением в анамнезе, жертва бытового насилия, склонна к вымыслу, болям в руке и постыдным прилюдным скандалам. Мало того (а, еще она маленькая), со своими огненно-рыжими волосами, бездумностью, атлетичным сложением и пышными бедрами она создана для меня. По ее почерку я даже вижу, что мог бы ее осчастливить — может, не в своей нынешней маскировке, но если однажды освобожусь от потребности прятаться, то, знаю, мы сплелись бы в самых страстных из романтических конфигураций. Все это очевидно по ее почерку. И, конечно, нас связывает общий интерес к книге Барбосае. Зачем же еще искала она сие малоизвестное произведение и зачем исписала его так старательно? Зачем же еще писала мне — ибо писала она явно мне — на полях о нежном способе заниматься любовью под названием карецца? Кто же еще купил бы эту книгу в Сент-Маркс-Плейс; кто же еще знает о карецце? Ах, Рената — ибо я не сомневаюсь, что так ее зовут (великая Рената Адлер^[170]? Возможно. Она же, разумеется, знакома с моим творчеством). Я уверен, что имя автора — Рената, поскольку наука графология позволяет исследователю определить, какие буквы автор использует чаще всего. Полагаю, ее могли бы звать и Таран, но надеюсь, что нет. Я брожу по северу города, фантазируя о Ренате, о том, как проведу время за полной дешифровкой ее записей на полях, как найду ее, как мы медленно, осторожно сблизимся, ведь в прошлом оба пережили ужасные травмы, но стоит обрести полное доверие — и нас ничто не остановит. Мы станем «it»-парой Нью-Йорка, зваными гостями на всех приемах, объектом зависти для богачей (из-за истинности нашей любви) и обычных людей (из-за наших богатств).