Кто я для себя - Пантич Михайло (полные книги .TXT, .FB2) 📗

Эта девушка, эта юная женщина, которую Михаило заметил, прогуливаясь под дождем по окраине небольшого приморского поселка в два ряда домов — один ряд вдоль берега и один позади, — была дочерью его случайных знакомых, которые тоже проживали в Новом Белграде и каждый год наезжали сюда на пару дней, оставляли сына и дочь у кого-то из местных — то ли родственника, то ли друга семьи, — а сами держали путь дальше. Они были из тех, кто не любит проводить отпуск со своими детьми. Таких гораздо больше, чем мы привыкли думать. И ничего необычного в этом нет: родителям тоже хочется отдохнуть от собственных чад, хотя бы во время отпуска, наглядеться друг на друга, побеседовать, не переходя на шепот, опять открыть в себе — или не открыть — страсть, подвести кое-какие итоги, да и дети, эти довольно непокладистые существа, особенно подростки, не время от времени, а сплошь и рядом избегают родителей, стыдятся их, сторонятся, упрекают в том, что они-то, родители, и являются главными виновниками их явления в этот мерзопакостный мир, странный и чуждый всем, и, как ни жестоко это звучит, нередко желают родителям смерти, еще не понимая, что это за штука — глупая смерть. Они в нее попросту не верят, и мало ли чего им может захотеться — в том числе и того, чтобы те, кто их породил, исчезли из их жизни.

Будто это принесет озарение, и станет легче.

— Добрый вечер, — сказал Михаило: в поселке было принято говорить «добрый день» (утро, вечер) любому встречному, знакомому или незнакомцу.

— Добрый в-в-вечер, — запнувшись, ответила девушка.

— Прохладно, а? — продолжал учитель истории. В тот день он еще ни с кем и словом не перемолвился — все стучал по клавишам, составляя свой идиотский список, бог весть, кому и зачем нужный.

— Н-н-нет, — девушка подняла глаза на Михаило, и он понял, что заикается она не от холода — у нее такой дефект речи.

— Что же ты сидишь тут одна? У тебя нет друзей?

— Нет, все у-у-уехали.

— И ты заскучала?

— Да, г-глупо к-как-то все.

— Что ж, давай немножко пройдемся, я провожу тебя до дома.

— Давайте, — сказала она, не запнувшись на этом слове.

Встала, застегнула куртку, одернула платье, не прикрывавшее колен. Красивые коленки, подумал учитель истории: уже более двадцати лет он не спал ни с кем, кроме своей жены. В школе он приучил себя гнать прочь любую мысль вроде той, что посетила его сейчас.

Они шли молча, не спеша, той же дорогой, которой Михаило дошел до последнего фонаря на берегу, только теперь в обратном направлении.

— И в какой же класс ты перешла? — спросил Михаило, просто для того, чтобы что-нибудь спросить: они отмерили уже шагов сто, а девушка все молчала. Безмолвно и смиренно она шла рядом с ним, в какой-то момент коснулась Михаило плечом, и он искоса взглянул на нее: она была ему почти вровень — ему, мужчине среднего роста в его наилучшую пору, то есть от тридцати до восьмидесяти, как принято говорить о тех, кто уже не молод, и это, скорее, общепринятое невеселое утешение, а не правда. Наилучшей поры нет, любая пора — приближение к черной, все четче обрисованной цели. И спринтеры, и марафонцы — все, в конце концов, пересекают рубеж, заменяющий нам финишную ленточку.

— В ч-чч-четвертый перешла.

— Уже?! И когда только успела? Сколько ж тебе лет?

— Ш-шестнадцать исполнилось.

— Так в этом возрасте только второй заканчивают, — возразил Михаило, ему это было хорошо известно, ведь он преподавал в гимназии. Возраст, когда ученики расстаются с детством.

— Ну да. Но в К-кк-к-анаде меня сразу п-перевели из третьего в п-п-пятый, и я п-пошла в шк-колу с шести лет, т-так что теперь п-пойду в ч-четвертый.

— Ты училась в Канаде?

— Д-д-да, родители хот-тели т-туда п-переехать, мы проб-были т-там т-три г-оо-о-ода и вернулись. Н-не нашли хорошей раб-боты.

Михаило припомнил, что несколько дней назад здесь же, на этой самой прогулочной дорожке, встретил ее отца, и тот обмолвился, что они всей семьей вернулись из Канады. Знакомая история: там хорошо, где нас нет, погоня за счастьем — как игра в прятки, надо уметь и найти его, и вовремя застучаться на кону. Вопрос только — как все успеть. Однозначного ответа тут нет: в этом деле каждый — потомок Гефеста.

Когда полпути было пройдено, Михаило спросил:

— И где же ты живешь?

— Мы уже п-прошли.

— А что ж ты не сказала?

— Не-в-важно. П-пойдемте до к-к-конца.

— Ну, дойдем — и что?

— Пойдем обратно, — ответила девушка с красивыми коленками. Удивительно, но она больше не заикалась.

— Не тяжело тебе учиться? — спросил Михаило: задавать вопросы было его профессиональной привычкой.

— Да нет, — а почему вы спрашиваете? Думаете, если я иногда заикаюсь, то…

— Ну, что ты, — сказал Михаило, хотя именно это и имел в виду. Испугавшись, что обидит точеные коленки, он тут же ухватился за другое, столь же академичное объяснение.

— Ты перескочила через год, училась по другой программе, а теперь младше всех в классе.

— Подумаешь…

— Да ведь в твоем возрасте и два года — огромная разница. Это потом уже не так важно, тридцать пять тебе или тридцать семь, — заметил Михаило, вспомнив, однако, что он не ощутил никакой неловкости, когда через несколько недель после знакомства с Милицей, а тогда они уже вовсю занимались любовью, она призналась, что старше его. Ему это даже импонировало, впрочем, у него и до Милицы были отношения — долго ли, коротко ли они длились, но все его девушки, как на подбор, были старше: одна — даже на целых семь лет, а уж такая разница в юном возрасте — не то что море, а самый настоящий океан. Они на мне тренировались, льстил он себе под настроение; никто не любит нас так, как нам хотелось бы, и никто не любит нас так, как мы любим сами себя.

И с той же непримиримостью, какую питаем по отношению к самим себе.

— А, вы про это… Ну, кому какое дело… Тем более что я буду учиться в спецклассе.

— Что за спецкласс?

— Ну, там у каждого свой диагноз. Асоциальное поведение, склонность к необдуманным поступкам, дислексия, неуравновешенность, заикание… Я заикаюсь, только когда говорю с чужими людьми, а потом привыкаю — и все проходит.

— Надо же…

— Но бывает, если не выучила урок, а хочется выкрутиться, заикаюсь нарочно. Вызвали — и я начинаю запинаться; больше двух минут учителя не выдерживают, садись, говорят. Какое-то время это прокатывало, а потом меня раскусили и перевели в спецкласс, а там — хоть полчаса заикайся, но у преподов терпение адово, все равно дослушают — ага, не знаешь, ну так получай…

Беседуя, они незаметно дошли до окраины поселка и опять повернули назад.

— Давай-ка я отведу тебя домой. Поздно, темно — твои будут волноваться.

— А у меня дома сейчас никого…

— Да?

— Брат уехал в город, к другу. Позвонил — сказал, останется ночевать. Хозяйка — мы у нее снимаем верхний этаж — польет цветы, покормит кошку и запирается у себя. Глухая — хоть из пушек пали.

— Все равно я тебя провожу.

— А ваш дом где?

— Вон он, третий отсюда.

— Может, зайдем к вам?

Михаило, который не знал, что и думать — он просто ощущал нереальную близость юного существа, — воспринял этот вопрос как внезапный проблеск собственного подспудного желания.

— Ну, что ж, давай зайдем…

Менее чем через минуту, открывая калитку и пропуская девушку вперед, он огляделся по сторонам, повернул в замке ключ и последовал за ней. Входная дверь была лишь слегка прикрыта: в поселке, невзирая на все перипетии прошлого, дома по-прежнему не запирали. Войдя, они поднялись на второй этаж, который принадлежал Михаило с Милицей. Дождь утих, воцарилась мертвая тишина.

Девушка обернулась к нему, сняла куртку, а затем, молча, и платье, под которым не было ничего, кроме чистой, совсем еще детской, незагорелой кожи. Маленькая, едва начавшая развиваться грудь — именно такая грезилась Михаило в его мужских фантазиях, если вообще все происходящее не было всего лишь фантазией, а не реальностью в рассеянном свете непозднего вечера в крохотном прибрежном поселке, в день, вдруг выпавший из мыслей, из регулярного отсчета времени.