Книга и братство - Мердок Айрис (серия книг .txt) 📗

— Дорогая моя! — Джерард безумно расхохотался, подливая себе виски.

— Ты пьян. Ты сказал, что я пьяна. Вот теперь мы оба пьяны.

— Милая моя девочка, да, я пьян, и я не «узнал» из книги того, что, разумеется, знал и прежде, только теперь я вижу это в новом свете.

— Это иллюзия. Все сплошной хаос. Вот что значит либеральная демократия.

— Роуз, ты видишь, ты понимаешь. Но массовая иллюзия — это огромная сила… и даже самое сумасшедшее пророчество способно обнажить вещи, о существовании которых никто и не догадывался.

— Что ты имеешь в виду: технологии, Африку, ядерную войну?..

— Многое, что кажется разрозненным, но на деле связано или будет связано. Сами основы сотрясаются, нам предстоит увидеть громаднейшие, глубочайшие, быстрейшие изменения, самую сокрушительную революцию в истории цивилизации.

— Не верю, что те вещи связаны, — сказала Роуз, — все это мифология. Удивляюсь тебе! У нас масса разных проблем, требующих разных решений. В любом случае мы, Джерард, не увидим столь захватывающей катастрофы. Надеюсь и верю, что в отведенные мне годы жизни по-прежнему смогу выйти из дому, чтобы купить фунт масла и свежий номер «Таймс».

— Кто знает? Подумай о том, что уже произошло на нашей жизни.

— Гитлер?

— Да, непредсказуемые, невообразимые вещи. Полеты в космос. Нас окружает будущее, которое мы не можем представить. Мы как те аборигены Новой Зеландии, которые просто продолжали рыбачить, потому что для них не существовал корабль капитана Кука — он стоял тут же, в бухте, но они не могли осмыслить его.

— Это мне нравится. Но того, что не можешь знать, того и не знаешь.

— Роуз, человеческая жизнь слишком коротка, и грустно не только оттого, что так ненадолго появляешься на сцене, но оттого, что у тебя слишком мало времени на серьезные мысли — мышление требует долгой учебы, долгого самоограничения, долгой сосредоточенности — даже гении должны чувствовать, что слишком быстро устают, прерываются, когда только начинают понимать, — философия, возможно, человеческая история были бы совершенно иными, живи мы двести лет.

— Мы живем достаточно долго, чтобы повеселиться, поработать, полюбить нескольких людей и постараться быть хорошими.

— Да, да, но мы должны, хотя бы некоторые из нас, попытаться задуматься над тем, что происходит вокруг, и бороться…

— С чем бороться?

— Бороться — не знаю, как выразиться, — с историей. Ладно, кажется бредом — но, Роуз, это так трудно, я еще даже не могу найти в ней недостатков… так я чувствовал себя на первом семестре философии в Оксфорде, словно ползаешь по скользкому шару и не можешь попасть внутрь.

— Зачем ломать себе голову? Может, стоило пытаться, когда ты был студентом, но сейчас-то зачем?

— Хочешь сказать… ну да, тогда я был слишком молод… наверное, сейчас слишком стар… ужасно думать об этом.

— Не хотела тебя расстроить.

— Ты льешь на меня холодную воду, ушат за ушатом, но так и надо, охладить пыл, успокоить…

— Не понимаю. Что, Краймонд на стороне истории?

— Да. Истории как бойни, истории как волка, рыщущего вокруг во тьме, он за идею истории как чего-то неотвратимого, даже если оно ужасно, даже если смертельно.

— Я считала марксистов оптимистами, которые верят, что с победой социализма повсюду скоро появится совершенное общество.

— Были когда-то оптимистами. Некоторые по-прежнему остаются таковыми, другие мучаются страхом, но упорствуют. Краймонд убежден, что мы должны очистить наши идеи видениями утопии во время крушения цивилизации, которое считает неизбежным.

— И предвкушает, без всякого сомнения! Он детерминист, как все они.

— Причем крайний, а эти самые опасные и привлекательные. Марксизм — как безвыходность и как наиболее приемлемая логическая система, единственная философия, которая будет готова обслуживать неминуемо авторитарное правительство.

— И как ковчег, укрывающий новые ценности. Всем же старым буржуазным ценностям на нем не найдется места.

— Он пытается охватить всю проблему в совокупности… Конечно, я не согласен…

— Не думаю, что существует всеобщая проблема или что можно представить будущее, никому в прошлом это не удавалось.

— Не могу передать тебе, что это такое, вся книга — это одно взаимосвязанное суждение, и оно не просто пессимистичное — оно очень прагматично, что всегда было лучшей стороной марксизма! Она обо всем — в ней много говорится об экологии и о добром отношении к животным…

— Как раз для женщин!

— Роуз, книга очень благородная, о справедливости, о страдании…

— Не верю. Он хочет ликвидировать буржуазную личность, то есть личность, и буржуазные ценности, то есть ценности! Он верит в неотвратимость жестокости.

— Эта книга — всеобъемлющая критика марксизма со стороны очень умного марксиста, попытка добраться до сути… понимаешь…

— Не понимаю. Я могу найти в предметном указателе экологию и животных, доброе отношение к…

— Роуз, пожалуйста, только не пародируй…

— Ты потрясен, потому что книга похожа на то, «в чем нуждается наш век», но если это просто марксизм, правящий миром, и утопия впереди, это не ново, это все та же диктатура пролетариата, только в новых одежках, — ты же все это сам ненавидишь, так почему ты так восхищен? Я не верю в Краймондов ковчег, в его лодку, которая преодолеет пороги.

— Во что же ты веришь?

— Думаю, нам надо защищать то хорошее, что мы имеем.

— Скажи, пожалуйста… впереди… что ты видишь? Катастрофу? Или apres nous le deluge? [94]

Роуз молчала. Джерард поднялся и, перегнувшись через спинку стула, смотрел на нее, его лицо горело от возбуждения и показалось ей комичным, впечатление усиливала его обычная шутовская улыбка. Наконец, не желая отвечать утвердительно, она просто кивнула.

Джерард отвернулся и принялся расхаживать по комнате:

— Роуз, есть у тебя то шоколадное печенье?

— Такое темное, очень сухое? Да, есть.

На столе еще оставались их грязные тарелки, сыр и кекс, яблоки в красивой вазе.

— Я не наелся. Возьму еще и кусочек кекса. Аннушка пекла?

Ища на кухне банку с печеньем, Роуз думала о том, что в этом препирательстве со своим давним другом ее воодушевляла не какая-то там забота о будущем цивилизации, а обычное желание, этот спор для нее был как любовный поединок, жгучее, мучительное желание лечь с ним в постель трансформировалось в остроумие, в, как он сказал, пародирование, только и всего!

Джерард ел кекс, хватал печенье, набрасывался на сыр, беспрестанно расхаживая по комнате, роняя крошки на ковер. Глядя, как он давит их ногами, Роуз раздраженно сказана:

— Ты вот нахваливаешь книгу, но сам же говоришь, что все это неправильно! Если это марксизм, так оно и должно быть. Разве это не конец спора?

— Нет… нет… это начало. Когда ты прочтешь ее…

— Я не собираюсь ее читать! Уверена, что книга отвратительна, хорошо бы ее не было.

— Ты должна прочитать ее.

— Почему?

— По причинам, которые я тебе объясню через минуту. В каком-то смысле, по мне, тоже хорошо бы, чтоб ее не было, она воодушевит дураков и подлецов и будет иметь массу отрицательных последствий, но все же я рад, что она есть, она заставит ее оппонентов думать, покажет, что у людей могут появиться новые мысли именно в этой ключевой области.

— Книги с новыми мыслями появляются каждую неделю.

— Нет, не появляются, во всяком случае, бьющими в эту точку.

— Революция, величайшая в человеческой истории. Да это просто расчет на сенсацию, возврат к нашим старым идеям.

— Тогда нам нужны новые.

— Мы на них неспособны. Ох, Джерард, как я устала.

— Прости, дорогая, не засыпай опять… я хочу тебе сказать…

— Я отправляюсь в круиз с Ривом и детьми, длительный, вокруг света.

— Вот как! — Новость ошеломила Джерарда. — Когда?

— На Пасху. Ну, не вокруг света, но надолго, на несколько недель… не помню сейчас.