Я исповедуюсь - Кабре Жауме (полные книги TXT) 📗
– На латыни?
– На латыни? Нет. Мне кажется, это не латынь. Впрочем, с языками…
Так, значит, Гертруда заговорила, а молчала только с ним. Это испугало его еще сильнее, чем острый как нож взгляд.
– Почему ты ничего не говоришь мне, Гертруда, – спросил он, прежде чем кормить ее этим отвратительным супом с манкой – у них в этой больнице что, нет другой еды?!
Но женщина, как всегда, только пристально посмотрела на него.
– Ты слышишь? Ты меня слышишь теперь?
Он повторил это по-эстонски и, в память о дедушке, по-итальянски. Гертруда молчала и только открывала рот, чтобы получить ложку привычного отвратительного супа, словно эти вопросы ее не касались.
– Что ты рассказываешь всем подряд?
Еще одна ложка супа. Александру Рочу показалось, что Гертруда постаралась скрыть насмешливую улыбку, и у него вспотели ладони. Он покормил жену супом, стараясь не смотреть ей в глаза. Отставив тарелку, он наклонился к ней близко-близко, так что почти мог учуять ее мысли, но не поцеловал ее. Прямо в самое ухо он спросил: что же такого ты им рассказываешь, Гертруда, о чем не можешь сказать мне? И повторил вопрос по-эстонски.
Она уже две недели как вышла из комы. Уже две недели, как врачи сказали ему: профессор Роч, как мы и опасались, ваша жена полностью парализована из-за патологии мозга. Не сейчас, но, возможно, через несколько лет медицина сможет, как мы надеемся, смягчить, а возможно, и полностью устранить последствия такого типа поражений мозга. Я был не в силах ничего сказать, потому что на меня столько всего обрушилось и потому что я не осознавал, какая ужасная случилась беда. Вся моя жизнь перевернулась. К тому же я беспокоился: что же говорит Гертруда?
– Нет-нет, не волнуйтесь, так бывает, что у больного наблюдается «обратный ход памяти». Ничего страшного, что она говорит на каком-то своем языке, как в детстве… На шведском?
– Да.
– К сожалению, среди персонала…
– Ну что вы…
– Очень странно, что она не говорит с вами.
Черт бы ее побрал. Бедняжка.
Не прошло и двух недель, как профессору Рочу удалось перевезти жену домой. Он доверил уход за ней Доре, толстушке, которую порекомендовали в больнице для восстановительной терапии. Сам же проводил время, давая Гертруде суп, избегая ее взгляда и размышляя, что ты знаешь и что думаешь о том, что знаю я, и не знаю, знаешь ли ты, и что лучше было бы не слышать никому.
– Очень странно, что она не говорит с вами, – повторяла Дора.
Не просто странно, а тревожно.
– И каждый день она становится все болтливее, сеньор Роч. Как к ней подойдешь, так она давай говорить по-норвежски… Это ведь норвежский? Вот бы вам подслушать ее!
Он так и сделал не без помощи толстушки-медсестры, которая прониклась к Гертруде и каждый день говорила ей: какая ты сегодня красивая, Гертруда, а когда та заговаривала с ней, то брала ее бесчувственную руку и спрашивала: что ты сказала, дорогая? Я не понимаю тебя, ты ведь видишь, что я, глупенькая, ничего не смыслю в исландском. И профессор Александр Роч, которому в этот час полагалось сидеть в своем кабинете, дождался в соседней комнате того момента, когда Гертруда опять заговорит. Вечером, когда к ней подошла сиделка, чтобы повернуть ее на бок, Гертруда сказала именно то, чего я так боялся, и я задрожал как осиновый лист.
Я, конечно, ничего не задумывал заранее, боже сохрани, хотя в самых мутных глубинах моей души и таилось невысказанное желание, в котором не хотелось себе признаваться. Мне это привиделось после двух долгих часов езды по темному шоссе. Гертруда дремала на переднем сиденье, а я вел машину и думал в отчаянии, как сказать ей, что я хочу уйти, что мне очень, очень жаль, но я уже все решил, так случилось, жизнь иногда преподносит сюрпризы, и мне все равно, что скажут родственники, коллеги, соседи, потому что у каждого есть право выбрать другую жизнь, и вот теперь я хочу им воспользоваться. Я так влюблен, Гертруда.
И вдруг – неожиданный поворот шоссе. Он тут же принял решение, сам того не желая, в темноте все казалось проще, и он открыл дверцу, отстегнул ремень безопасности и выпрыгнул на асфальт. А машина неслась вперед без тормозов, и я в последний раз услышал голос Гертруды, она кричала: что случилось, что случилось, Сааандреее?.. И что-то еще, что я уже не разобрал, а потом пустота проглотила и машину, и Гертруду, и ее страшный крик, и с тех пор мне остался только ее острый как нож взгляд. Когда Дора выставляла меня из больницы, дома, в одиночестве, я думал о тебе, думал, что же я сделал не так, без толку искал бумажку, на которой ты написала имя владельца скрипки, и представлял себе, как я еду в Гент или в Брюссель с Виал в запятнанном кровью футляре, как подхожу к ухоженному дому, звоню, звонок звякает сначала властно, а затем изящно, как мне открывает служанка в накрахмаленном чепце и спрашивает: что вам угодно?
– Я пришел вернуть скрипку.
– Ах да, проходите. Давно пора, не так ли?
Чопорная прислуга закрывала дверь и удалялась. И раздавался ее приглушенный голос: сударь, тут пришли вернуть скрипку. И немедленно появлялся седовласый почтенный мужчина, в клетчатом бордово-черном халате, с силой сжимающий в руках бейсбольную биту, и говорил мне: вы и есть тот самый подлец Ардефол?
– Д-да.
– И вы принесли Виал?
– Держите.
– Феликс Ардефол, так? – спрашивал он, поднимая биту.
– Нет, Феликс – это мой отец. А я тот самый подлец Адриа Ардевол.
– А можно узнать, почему вы так долго не возвращали мне ее? – Бита все еще находилась в положении, опасном для моего черепа.
– Это такая долгая история, знаете ли, что сейчас… Дело в том, что я очень устал, а моя любимая в больнице и все никак не проснется.
Седовласый почтенный мужчина опустил биту на пол, служанка ее подобрала, а он выхватил у меня из рук футляр, тут же присел на корточки, раскрыл его, снял замшевые прокладки и вынул Сториони. Роскошную. В эту секунду я пожалел о том, что привез ее, потому что этот седовласый почтенный мужчина ее недостоин. Я просыпался в холодном поту, шел к тебе в больницу и говорил тебе: я делаю все возможное, но никак не могу найти ту бумажку. Нет, нет, не проси меня звонить сеньору Беренгеру, я ему не доверяю, он только все опоганит. Так на чем мы остановились?
Александр Роч поднес ей ложку ко рту. Несколько мгновений Гертруда не разжимала губ. Она лишь смотрела ему в глаза. Ну же, открой рот, сказал я, только чтобы не терпеть больше этот взгляд. Наконец она, слава богу, открыла рот, и я смог влить в него горячий бульон и подумал, что, безусловно, лучше не подавать виду, что я слышал, о чем она говорила Доре, полагая, что меня нет дома, и я сказал: Гертруда, я тебя люблю, почему ты со мной не разговариваешь? Что с тобой происходит? Мне сказали, что, когда меня нет, ты тогда говоришь. Почему? Ты как будто что-то имеешь против меня. Гертруда вместо ответа открыла рот. Профессор Роч дал ей еще пару ложек бульона и посмотрел в глаза:
– Гертруда, скажи мне, что с тобой? Скажи мне, о чем ты думаешь?
Через несколько дней Александр Роч четко понял, что эта женщина вызывает у него не сочувствие, а страх. Мне жаль, что я не могу тебе сочувствовать, но в жизни так бывает. Я безумно влюблен, Гертруда, и имею право изменить свою жизнь, и не хочу, чтобы ты мне мешала, вызывая сострадание или угрожая мне. Ты всегда была активной, всегда хотела навязать свою точку зрения, а теперь вынуждена лишь открывать рот, чтобы проглотить суп. И молчать. И говорить по-эстонски. А как теперь ты будешь читать своих Марциалов и Ливиев? Этот придурок доктор Далмау говорит, что обратный ход памяти после комы бывает и это не страшно. В конце концов Александр Роч, встревоженный, решил, что надо быть все время настороже: это никакой не обратный ход памяти, это хитрость. Она так поступает, чтобы заставить меня переживать… Ей только и надо, чтобы я переживал! Если она хочет мне навредить, я этого не допущу. Но она не хочет, чтобы я знал, что именно она задумала. Не знаю, как ее нейтрализовать. Ума не приложу. Я ведь уже нашел идеальный способ, да только он с ней не прошел. Способ, конечно, идеальный, но очень рискованный, я и сам не знаю, как мне удалось выпрыгнуть из машины.
