Люди, лодки, море - Покровский Александр Михайлович (читать книги онлайн .TXT) 📗
Наверное, для разрушения этого мы сегодня вновь и вновь тревожим свою собственную душу.
***
Интервью с Черновым интересное. Два взрыва, две пробоины.
Если взрывы внутренние, как утверждает «Рубин», то при чем здесь пробоины?
Сами взрывы – еще те вопросы ставят: почему два? Если сдетонировало, то не может быть так: детонируем только вчетвером, а остальные не детонируем. И детонация не может быть такая: сначала взрыв – а через две минуты – сдетонируем. И при ударе о дно детонация под вопросом. Если после удара о дно люди живые остались, то не такой он был величины, чтоб сдетонировало.
Еще раз: я говорил со специалистами по детонации. Она возможна при подрыве рядом боеприпаса и при пожаре. Вроде и то и другое под большим сомнением.
Если подрыв торпеды, то не два взрыва, а один, если пожар, то там несколько систем пожаротушения, в том числе орошение торпедного боезапаса (автоматическая).
***
С животными я умею договариваться. Главное, глядеть животному не совсем в глаза и проникновенным тоном и очень медленно ему все объяснять – быстрая речь раздражает. Собаки меня всегда понимают.
Тут есть один очень злобный пес на этаже. Он на всех бросается, потому что все ходят мимо и ступают на ту территорию, на которой он лежит и которую давно считает своей частной собственностью. С точки зрения этого пса, все люди полные невежды и бескультурное быдло, которое даже собственные границы не может пометить – о чем ними говорить. Тут иду я: он уставился мне в глаза и начал наливаться рычанием. Я остановился и вежливо к нему обратился: «Многоуважаемый сэр! Мне необходимо ступить на вашу территорию, поскольку путь мой необходимо продолжить. Нельзя ли мне по этому незначительному поводу вас немного побеспокоить?» – ычание прекратилось, и я спокойно (тут главное – спокойно, и еще: интонация должна быть абсолютно серьезной, никакого ерничанья или издевки с отмашкой рук) прошел.
В типографии «Наука» на цепи у входа сидит Найда. Она меня прекрасно знает, но Найда на службе, и с 8 и до обеда (до 12) она на всех бросается и облаивает всякого.
Попробуй пройти в 11.59 – подвергнешься нападению, но в 12.00 – собаку как подменили: лай обрывается, сама она улыбается во всю пасть, виляет хвостом, мол, надеюсь не в обиде, потягивается и идет к себе в конуру. Ровно в 13.00 – лай возобновляется, и так до 17, краткий перерыв – и снова на вахту до 8 утра.
Вот с Найдой не договориться. Для нее служба – святое. Но если ты принесешь косточку, то тебя лично облаивать больше не будут, а если и лают в твоем присутствии, то всем своим видом покажут, что не на тебя. Косточку надо приносить периодически. Найда сама определяет этот период. Не отсюда ли людская традиция ходить в гости с подарком?
А еще я общаюсь с котом. У мамы есть кот, который терпеть не может, когда его гладят, и потому кусается. Я ему полчаса объяснял, что это невежливо, так как при встрече люди подают друг другу руки, а поскольку он живет с людьми, то на легкое поглаживание на входе в помещение придется согласиться, чтоб тебя не считали законченным идиотом. Теперь мне он разрешает один раз себя погладить, но только при входе.
С попугаями проще. Некоторые из них кусаются, потому что попугаи – птицы, обожающие церемонии, а если ты суешь ему палец сквозь прутья клетки, то это не церемония, а черт-те что. И он тебе об этом обязательно скажет на родном диалекте, потому что считает, что его ругательства ты должен знать, знает же он твои.
Если очень хочется его потрогать, суешь палец, смотришь в глаза и говоришь: «Можно потрогать?» «Пшел вон!» – поймешь по интонации.
***
Сегодня у нас годовщина.
Год назад все прилипли к экранам телевизоров.
На дне лежал «Курск» – люди сострадали.
Это все, что они могли сделать: они сострадали людям.
Миллионы – горстке.
Непривычно. Привычно равнодушие.
Может, мы выздоравливаем?
«Вам за это деньги платят!» – в мои времена была такая штабная формула. Если офицер начинал бухтеть, ему такое говорили.
С тех пор не люблю штаб. Туда частенько попадала с корабля всякая накипь.
Нет! Не так. Чтоб избавиться, таких частенько отправляли куда-нибудь на учебу. В академию, например.
А потом они возвращались в штаб.
И руководили.
Мне всегда хотелось узнать: почему она – эта недородь – лезет руководить, и почему наверху так мало нормальных?
Вечно с изъяном: глуп, туп, вор.
Что не так?
Может, пока лезешь, обрываешь себе всякие тонкие веточки души, и на самую верхушку выползает уже только ствол голый?
Может, и так.
Ну, да, ты же должен относиться к людям, как к шарикоподшипникам: сломался – заменили – выкинули.
Это сложно. В себе надо что-то ломать. Если, конечно, есть что.
Тут, видимо, нечего. Ведь он взорвался у них на глазах.
А они ушли. Удрали. Бросили.
В голове не укладывается.
Командиры кораблей, конечно, не при чем. Там был тот, кто должен решение принять.
А он не мог. Его с детства били так, чтоб он никогда сам решения не принимал. Он должен был посовещаться.
И потом он был уверен, что погибли все и сразу. Еще бы! Так трахнуло – гриб до небес.
Кто же мог предположить, что там есть живые?
Они стучали – а он не верил.
Понимаю.
Между прочим, самое время погоны положить. Сейчас еще не поздно. Ведь ты кладешь не для кого-то, для себя.
Окружающим-то все равно, но самому-то как с этим жить?
Надо же каждый день оправдываться перед собой и говорить, что ты не свинья.
Хотя чего там оправдываться – свинья и есть. Тут уж никуда не деться.
Но так хоть что-то. Может, полегчает.
Конечно, потом можно покрасить дома в поселке и на двери денег найти. Можно лодку поднять.
Чего б ее, действительно, не поднять, глубина-то смешная. Так что можно потренироваться.
Попилить.
Все-таки какая-то работа.
Время только не обмануть. Можно его оттянуть, но обмануть еще никому не удавалось. Оно всех расставит по своим местам: героев к героям, остальных – к убийцам. Оно безжалостно. Его нельзя уговорить. Уломать. Купить. Перехитрить – оно умнее, потому что живет гораздо дольше. «Вам за это деньги платят!»
Есть еще одна штабная формула: «Вы знали, на что шли!»
***
В самом начале перестройки происходило награждение госпремиями филологов. Пригласили и академика Лихачева. Под руки привели и усадили. И вдруг появляется в период обеда Сергей Михалков, который ни при одном режиме не сидел, и Лихачев, сидевший при всех режимах, глядя на него, заметил: «Без этого ни один праздник не обходится».
***
Эмма Герштейн позвонила мне и сказала: «Саша! Я очень слаба», – на что я ей заметил: «Эмма Григорьевна! К девяносто восьми годам я тоже наверняка ослабну!»
У нее выходит книга в нашем издательстве: собрание литературоведческих статей. Труд всей жизни. Титанический. Название: «Память писателя». Это название придумала она. Книга в типографии, и вот она звонит узнать, как дела. «Какая «Память писателя»? – вдруг восклицает она. – Там же должно быть название «Заметы сердца»!
Вот такая у настоящего писателя память.
Когда я сказал о том К., он просто заныл: «А-а-а… и сердца горестных замет. Она с ума сошла. Это же Пушкин!»
Я ей так и сказал: «Это же Пушкин! Эмма Григорьевна, вы ведь «лермонтоведка», а не «пушкинистка» и не «маяковскофилка» – надо себя блюсти». – Она смеется.
***
3 сентября, не дожив до своего 48-летия, от отека легких скончался С. До этого он шесть лет болел. Сначала инсульт, потом инфаркт, и вот через столько лет мучений – смерть в постели, жена ушла год назад. Валера – моя юность. Однокашник. Он был самый младший в нашем классе, но большой, и его все время пытались заломать, возились. Потом вместе поехали на Север за назначением, жили в Мурманске у его сестры. Я встречал его несколько раз – он то в Гаджиево, то в Оленьей. Потом уволился, попал в Питер.
