Прокляты и убиты. Шедевр мировой литературы в одном томе - Астафьев Виктор Петрович (смотреть онлайн бесплатно книга TXT) 📗
Кавалер письмами не баловал: одно с дороги, коротенькое, одно уж перед самым сражением – подлиньше, затем из госпиталя написал да как написал – поэма, ода, роман!
– Мама! Мама! – налетела Валерия Мефодьевна на Домну Михайловну. – Алексей объявился! Ранен. В госпитале.
– Да ты спятила, девка! – отбивалась от дочери опешившая мать. – Человек в боли, в крове, а тебе, дуре, – радость! Не оторвало ли у него че важное?…
– Ничего не оторвало. Ранение под лопатку, осколочное, проникающее, легкое задето… Ой, и правда, мама, чего это я! – и уже через час: – Я к нему поеду! Все! Решено!
– Куда поедешь-то? На кого совхоз бросишь? Ребенка? Хозяйство? Мать?…
– Поеду и все! Никто меня не остановит!… – но куда ехать, все же не знала. И не поехала.
Тем временем пришло второе письмо, более обстоятельное и ласковое, даже слово «тоскую» в него просочилось, намек в письме содержался, что, возможно, по излечении его отпустят на отдых, а куда ехать?
– Вот дурной! Вот дурной! Как куда? В Вершки, конечно. Разве непонятно?! – вопрошала у матери дочь.
– Да это тебе вот все как есть понятно, а ему и не совсем. Он в поле, в сраженье был, от жэншынов и мирной жизни отвык. Да вы и знались-то скоко? Двенадцать ден. На ходу сгреблись, дак это, по-твоему, любоф?
– А что, мама?
– Что, что? Сказала бы я тебе словечко, да волк неда лечко.
– Ну, а вы с папой гуляли, года два друг за другом волочились, по-за тыном целовались, в скирдах обнимались, нас почти полдюжины сотворили. Много у вас ее, любви-то было?
– Много ли, мало ли – вся наша. И кака тут в селе любоф? Работа тут, вечна забота, робятишки, а он вот, папуля-то ваш, возьми да загуляй, с городской свяжись… Напоперек у их, у городских, причинное-то место, видать, игровитей, чем у нас – простодырок…
– Да ну тебя, мама. Тебе про одно, ты про другое.
– Да все про то же, все про то же, доча. Я по ем, по папуле твоему, думаш, не тоскую? Э-э, милая, еще как тоскую… Возвернуть бы молодость-то, да главное, штоб он, сокол мой ясный, хоть какой, пусть раненый, искалеченный, но возвернулся, изменшык мой, проклятый, касатик ненаглядный…
Навидались, натешились, налюбились. Она, когда пыл иссяк и жар поутих, в ревность кинулась – все, как у добрых людей.
«Баба у тебя на фронте, конечно, была?» – «Была». – «И не одна?» – «Не одна». – «Много?» – «Не считал, некогда, воевать же надобно…» – Она кулаком его в грудь колотит. – «У-у, ирод! Ни во что ты меня не ставишь! Хоть бы соврал…» – «Зачем?» – «Чтоб легче было». – «Разве со мной может легче быть? Мне самому-то с собой тяжело…»
Перед расставанием разговоры пошли нешуточные.
«Боже мой! Бо-о-оже мо-ой! Что за профессия – убивать? Ты же враг всему живому. И ведь с концом войны кровь не кончится. Люди, в особенности наши дорогие соотечественники, всегда будут искать и находить, кого убить, истребить. У нас вон еще не все крестьянство доистреблено…»
Ну что объяснять ей, мол, веки вечные так было. Военные были, потому что война есть. Миряне, борясь за справедливость, враждуют меж собой, военные их усмиряют. Справедливость, конечно, понятие растяжимое и представление о ней туманное. Гитлер вон со своим рейхом справедливость отстаивает и свободу. Мы то же самое – справедливость справедливую защищаем и свободу… лучшую в мире.
– А привыкнешь, Алеша, к крови, к смерти, тогда как?
– Тогда только по трупам до тех пор, пока сам трупом не сделаюсь.
И, кажется, привык. Считает людей для «работы», сожалеет, если их не хватает для одоления врага. И уже сбылось: на берегу реки, в оврагах, меж ними, по перемычкам люди по трупам ходят, в противотанковом рву, часть которого захватил батальон, – немецкие и наши трупы в обнимку лежат, в помойке с грязью смешанные, одни их черви точат, одни вороны клюют, одной их грязью покрывает… осуществилось, наконец, подлинное братство. Живые, боясь увязнуть в протухшем мясе и грязи, норовят ходить по откосам, спускают обувью глину в смеси с песком, закапывая свои и вражеские трупы вперемешку с пустыми противогазными чехлами, с пустыми гильзами, пулеметными лентами, банками из-под консервов, подсумками, чехлами, письмами, бумагами, охальными открытками, игральными картами, иконками, драньем, сраньем – все в куче. Собака деревенская как-то в ров попала, и ее втоптали. Собаку вот заметили и запомнили все. А он и его бойцы – осиповцы, да и офицеры тоже, больше других бедный Шапошников, горевали в Сибири о каких-то ребятах-снегирятах… Да это ж хорошо, что не попали они на этот уютный бережок, в эту ямину-ров, не превратились в вонючие отбросы войны.
«Что же сейчас в Вершках, в Осипове? Ночь? Нет, уже утро? Валерия встает, на работу собирается. Домна Михайловна ворчит, младшенький орал всю ночь – спеклось в животике – она уже под утро догадалась мыльце ему пустить. Успокоился сердешный. Молодой маме хоть бы что? Одна тоска гнетет по ахфицерику, да еще работа на уме, подкинула ребенков, будто щененков, – терпи бабка, сама хотела внучат побольше, да не безотцовщины же…»
«Спать! Спать! Спать!» – приказал себе Щусь, и, кажется, через минуты две его тронули за телогрейку, которой он накрылся с ухом.
– Товарищ капитан, донесся голос Шапошникова, – немцы начинают гоношиться.
– Значит, война еще не кончилась.
Щусь сел, потянулся, взял котелок с приполка, пополоскал во рту, выплюнул на пол воду, тогда уж напился. Худа примета, – отметил Шапошников, коли плюется в блиндаже капитан, значит, не надеется в роскошном этом помещении усидеть. И не бреется который день, сегодня вот и умываться не попросил. Застегнулся, проверил, полна ли обойма, пистолет за пояс, да обеими руками как зацарапает голову:
– Ой, до чего же вши надоели! Съедят, паразиты, как Финифатьев бает: «Фамиль не спросют». Кстати, как берег?
– Связь-то отключили, товарищ капитан, как вы приказали, но еще до того по телефону баяли – Яшкин уплыл, и Нелька уплыла.
– Финифатьева опять не взяли? Нет? Ах, старче, где так боек. Ладно. Добро. Ну, за дело, орлы боевые. Дадут нам сегодня фрицы прикурить за усердие и отвагу нашу… Шапошников, побудешь здесь, потом в роту, тебе родную, во вторую, вместо Яшкина отправляйся. Талгат, стоишь во рву, пока я отходить не прикажу. Справа и сзади вроде бы надежно, там сам художник сидит, в обиду ни себя, ни нас не даст. Он у нас о-го-го! На начальство уж хвост поднимает. Стало быть, все внимание на левый фланг, на овраг, что жерлом к реке. Нас если отсекут, то уж до самого берега – и тогда нам хана.
В это время дежурный связист Окоркин, оставшийся не у дел, упавшим до шепота голосом позвал:
– Товарищ капитан! Товарищ капитан! – и молча показал на провод.
Провод, отсоединенный от аппарата, шевелясь, уползал из блиндажа.
– Фрицы сматывают! Или… или уж наши шакалят, – совсем севшим голосом пояснил Окоркин и приступил в проходе блиндажа провод.
– Отпусти.
Вспомнилось, как в роте Яшкина, на Орловщине, ретивые связисты, беспощадно охотясь за трофейным проводом, на своей линии узрели прорыв, линия вся из красного, новенького провода – и давай ее линейный связист сматывать, ликуя от удачи, а на переднем крае товарищ Яшкин в трубку дует, матом всех подряд кроет, в клочья рвет. И вот, перед очми его, на бровке траншеи возникает жизнерадостный линейный связист, у которого почти полна катушка первоклассного трофейного провода, и, не иначе как на медаль «За боевые заслуги» надеясь, докладывает, каков он есть отважный боец и находчивый связист – под огнем вот отхватил, понимаешь ли…
Яшкин даже материться не мог. Сперва на согнутых ногах он ходил вокруг испускающего дух связиста, потом бегал и, прицеливаясь не иначе как задушить бойца, выкидывал руки со сжимающимися и разжимающимися пальцами. Издавая что-то подобное звериному: «Ух! Ух! Ух!» – и вдруг заплясал, затопал: «Уйди с глаз моих! Уйди! Не то…» Связист, спотыкаясь, падая, хватанул с места происшествия, до се его говорят, ни найти, ни поймать не могут…
