Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович (лучшие книги онлайн .txt) 📗
Известно (и от очевидцев, и со страниц официальной печати), что при Сталине существовали концлагеря, что в них попали миллионы рабочих, крестьян, военнослужащих, интеллигентов, партийных работников, религиозных деятелей, иностранцев, в частности, искавших политического убежища в СССР, представителей национальных меньшинств… Мы знаем, что многие не дошли до лагерей — их замучили пытками, расстреляли, довели до самоубийства. Мы знаем, что эти репрессии проводились без суда, без гласности, без возможности для обвиняемого защищаться. Пытками вырывалось «признание» — и на основании этого «признания» человека осуждали. Но его осуждали и тогда, когда он не признавался в совершении «преступления».
Очевидно, что нужно было большое количество людей, чтобы принимать решение об аресте, арестовывать, пытать, допрашивать, содержать под стражей, охранять в лагерях эти миллионы репрессированных. Очевидно также, что о всей системе террора не могли не знать те, под управлением кого находилась страна: верхушка партии, руководители соответствующих ведомств, учреждений, предприятий. До 1956 года все те, чьими руками осуществлялся террор, боялись только одного — что они сами падут жертвами репрессий. Они не считали, что пытки, тюрьмы, лагеря и убийства — преступление. Все репрессированные были для них «враги народа» — а с «врагами народа» можно было не церемониться: «если враг не сдается — его уничтожают». Все, сидевшие в лагерях и тюрьмах, считались виновными («у нас невиновных не сажают») — стало быть, все, их туда посадившие, виноваты не были. Более того, эти люди, организовавшие и проводившие истребление соотечественников, гордились собой, считали себя чуть ли не существами высшей породы! Это напоминает о некоторых племенах, у которых существовало поверье, что съев сердце, печень или выпив кровь другого человека, можно приобрести его положительные черты: мужество, силу, разум и т. п. И вот в двадцатом веке мы встречаем целые группы людей, которые серьезно считают себя высшими существами потому, что они истребили множество других людей! Так гордились собой эсэсовцы, так гордились и наши палачи. И похоже, что до сих пор гордятся…
Но вдруг, в 1956 году, оказалось, что «враги народа» оправданы «за отсутствием состава преступления». Сразу же перед лицом закона должны были оказаться авторы ложных доносов, тюремщики, палачи, следователи, охранники, лагерная администрация, руководители соответствующих ведомств, учреждений, предприятий, члены правительства, верхушка партии, — словом, все те, кто оказался действительными преступниками. Ведь одно из двух — либо преступники те, кто сидел, либо те, кто сажал.
И тут руководство страны встало на защиту сажавших. Их преступления не только не были наказаны в судебном (законном) порядке, но и не были осуждены морально, нравственно, не были преданы гласности. Законность, попранная в период репрессий, была попрана вторично — отказом от расследования преступлений тех, кто осуществлял террор. Закон, над которым глумились во времена репрессий, стал жертвой издевательства во времена реабилитации. В жизни отразилась эта двойная игра властей. Например, Сталин оказывался то преступником, то выдающимся марксистом, то создателем «культа личности» (иными словами — тирании), то руководителем наших усилий, главным автором наших достижений, то истребителем всех лучших кадров армии накануне войны, то полководцем, спасшим страну. Палачи оказывались то сподручными Берии, то верными солдатами партии. Город Луганск оказывался то Ворошиловградом, то опять Луганском, то опять Ворошиловградом. Доносчики, на которых указывали пальцами, продолжали служить на тех самих постах, на которые они забрались с помощью наветов. Солженицын, чья повесть о лагерях «Один день Ивана Денисовича» была превознесена в «Правде» и выдвинута на Ленинскую премию, стал теперь «фальсификатором». Трижды Герой социалистического труда, лауреат, академик Сахаров стал «лить воду на мельницу империализма». В кровавом маоистском Китае наши марксисты объявили общественный строй социалистическим. Эмиграция евреев в Израиль была разрешена, а ремиграция (возвращение на родину) крымских татар внутри Советского Союза была запрещена. Эсэсовец в ГДР живет припеваючи, а литовский пастор, с ним боровшийся, сидит в концлагере в Мордовии. Именем Жданова назван университет, в котором он истребил большинство профессуры, а погибшего в лагере поэта Мандельштама не издавали семнадцать лет после реабилитации (посмертной). Убийцы Кирова, найти которых постановил партийный съезд, «не найдены» («прошло целых сорок лет»), а поэт Гумилев не реабилитирован («прошло всего пятьдесят лет»).
Этот хаос беззакония, путаницы, идейной неразберихи, может быть выгоден и продолжает быть выгоден только одной группе населения — преступникам периода репрессий. Разбросанные по разным сферам жизни, в разных слоях иерархии, располагающие большой властью, связями и возможностями, пользующиеся поддержкой и тех власть имущих, кто лично не запачкан кровью, они обросли единомышленниками-клевретами, вцепились во все звенья аппарата, во все средства массовой коммуникации и не допустили — куда там — суда над собой! Даже морального своего осуждения, даже упоминания о прошлом. Что им до того, что без анализа нашей истории, без извлечения из нее уроков мы лишены будущего, наш народ не может морально развиваться! Что им интересы народа, если они дрожат от страха — и дрожат с полным основанием. Ведь они — преступники, скрывшиеся от суда, над ними каждую минуту висит угроза разоблачения, гласности, расследования, суда, потери всего, что награблено, наворовано, присвоено с таким трудом, отнято у тех, кого растерзали, сгноили в лагерях. Да эти дрожащие от страха и в ногах будут валяться, и биться будут в газетной истерике и новые преступления совершат — лишь бы уйти от наказания, от публичного разоблачения.
Самое простое в этих условиях — потребовать расследования прошлого, призвать к распутыванию этого кровавого клубка. Но невозможно такое предложить, если хочешь думать о созидании в стране, о ее движении вперед. И дело не только в том, что по мере того, как всматриваешься в прошлое, возникает странное ощущение рока, кажется, будто террор осуществлялся каким-то нечеловеческим фатумом, мистическим законом непонятной истории и виноватых нет вообще, а есть марионетки в руках непостижимой силы, не ведающие, что творят; действительно, может создаться впечатление, будто какая-то страшная хворь поразила людей и заставила их безжалостно топтать друг друга. И столь могучей была эта болезнь, что многие поверили, что они — орудие, инструмент в руках чего-то, безвольная щепка, лишенная собственного понятия о добре и зле, лишенная совести. Именно орудие в руках чего-то, а не кого-то. Чего? Что это за сила, убивающая в человеке самое простое, самое человечное, от рождения данное — способность сопереживать, сочувствовать, способность делать выбор между «хорошим» и «плохим»? Что надо сделать с человеком, чтобы он выжигал глаза себе подобному и не чувствовал себя при этом виноватым? Чтобы он на сорокаградусном морозе раздел донага беременную женщину и велел обливать ее водой, пока она не превратилась в оледеневшую статую, и не чувствовал бы при этом ужаса, не понимал бы, что он делает (я привожу рассказы тех, кто был в сталинских лагерях)? Что же это за неведомая нам сила вообще? Но дело не в этом ощущении рока. И не в том, что многие гонимые у нас не отличаются, увы, нравственно сколько-нибудь значительно от гонителей — и те, и другие дают немало примеров подвижников в своих рядах, людей неподкупной честности и безупречного поведения, но немало и примеров противоположных, так что невольно возникает подозрение, что люди разделяются не по признаку «стоящих у власти» и «подчиненных», а по какому-то иному. Но не ощущение рока, не моральное сходство отдельных гонителей и гонимых мешает предложить полное расследование преступлений прошлого, а другое — невозможность кровью вылечить кровь, новыми массовыми (даже справедливыми по букве и духу законов) репрессиями исправить зло, причиненное предыдущими репрессиями. Распутать клубок, восстановить справедливость юридически нам, увы, не дано — и лучше, видимо, в требование амнистии всем политическим преступникам включить требование об амнистии всем преступникам сталинского времени. После такой амнистии будет, возможно, шире открыта дорога для воспоминания прошлого, для публикации документов, для обсуждения этого самого большого для нас вопроса, самого страшного и трагического нашего опыта.
