Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна (первая книга .TXT, .FB2) 📗

— Какую невесту? — Дима положил трубку на рычаг.

— Какую… Голубокровную.

— Она сама пришла? — спросил Дима сипло.

Пришла. Надо же! Явилась. «Укрощение строптивой», конец первой серии. Явилась за четверкой с тремя нулями. Надо было ей сразу столько предложить. Всего и делов-то… Ее гордыня стоит четыре тысячи долларов. Он победил. Странно… Вместо радости победителя Дима испытал нечто вроде разочарования. Слишком быстро вы сломались, госпожа Шереметева. Только-только он вошел во вкус, наметил план боевых операций, подтянул войска, а госпожа Шереметева уж и белый флаг выкинула, и поражение готова признать.

Жаль. Ну, да ладно.

— Зови, — сказал Дима. — Принеси мне четыре штуки. Нет, деньги ты ей сам отдашь.

— Кому отдам? — удивился Лева. — Какие деньги? Я тебе новую привел, ты что, не понял? Голицына. Будешь Голицын. Родословную я изучил, все чин-чином. Без обмана.

Вот оно что… Голицына. На черта ему Голицына?

— Чего у тебя рожа-то постная? — обиделся Лева. — На тебя не угодишь, ей-Богу! Ты мне в пояс должен кланяться. Голицына, незамужняя, не урод, между прочим, и песок из нее не сыплется. И деньги ей не нужны, она тебе сама приплатить готова.

— Это как? Почему? — заинтересовался Дима.

За деньги или без оных — он Голицыну не желал. Не нужна ему ни Голицына, ни Оболенская. Ему была нужна Шереметева. Пожалуй, он только сейчас это понял по-настоящему. Понял и удивился своему открытию. Что бы это могло означать? А, Дима?

— Она богатая, — пояснил Лева. — На кой ляд ей твои штуки, она сама бизнесвумен, крутейшая баба, у нее своя парфюмерная линия в Мюнхене. Она в Неметчине, Дима, живет. По-русски — ни бум-бум. Эмигрантка в четвертом поколении.

— Тогда зачем я ей сдался? — еще больше удивился Дима.

— Ты ей понравился, — ухмыльнулся Лева. — Она тебя видела на какой-то тусовке… На презентации. Мы с ней столкнулись вчера в Дворянском собрании, она мне говорит через переводчицу «О-о, я вас помню, вы были с таким плейбоем на презентации “Орифлейм”!»

— Это я, что ли, плейбой? — спросил Дима недоверчиво.

— Ты, ты. Ты в ее вкусе. Она блондинов любит. Ну, дальше — слово за слово… Короче, она здесь. Звать?

Дима пожал плечами. Лева испарился.

Минуты через две в Димин кабинет вошла дама с собачкой. Почти по Антон Палычу. Не хватало только Ялты и набережной. Одной рукой дама прижимала левретку к плосковатой груди, другую протягивала Диме для поцелуя.

Пришлось подниматься, пересекать кабинет, улыбаться через силу, припадать к руке… Руки госпожи Голицыной были затянуты в перчатки. Вообще, все, что могло выдать истинный возраст прелестницы — руки, шея, глаза, — было закамуфлировано тщательнейшим образом. Госпожа Голицына действовала как опытный конспиратор. Шея ее была обмотана пятью слоями шелкового шарфа, огромные «стрекозьи» очки закрывали пол-лица.

— Карашо, — произнесла госпожа Голицына хриплым надтреснутым баском курильщицы со стажем. — Ди-ми-трий! Красавец!

Она сунула левретку Диме и быстро, командирским размашистым шагом обошла кабинет.

— Чай? Кофе? Ликер, коньяк? — спросил Дима уныло.

Бизнесвумен упала в низкое кресло, закинула ногу на ногу, зачем-то звонко хлопнула себя по поджарой ляжке и разразилась долгой тирадой на немецком.

— Фрау говорит, что… — начала было переводчица, скромненькая мышка-норушка, как-то незаметно проскользнувшая в кабинет.

— А, так она фрау? — перебил ее Дима. — Если она не фройляйн, то на кой ляд ей за меня замуж? Она ведь замужем, да?

— Она вдова, — пояснила мышка-норушка и залопотала по-немецки, повернувшись к хозяйке.

Госпожа Голицына резко соскочила с кресла и достала из сумочки портмоне. И сумочка, и сапоги-ботфорты были из крокодильей кожи.

— Крокодил натуральный? — не удержавшись, спросил Дима.

— Йа, йа! — И фрау Голицына раскатисто захохотала. Ее басу позавидовал бы любой синодальный певчий.

— Брижит Бардо на вас нет, — вздохнул Дима. — Башку бы вам открутить в два счета за издевательство над тропической фауной.

Услышав фамилию Бардо, фрау довольно оскалилась и достала из портмоне фотографию. Поскольку Димины руки были заняты левреткой, хозяйка собачки поднесла фото к Диминым глазам.

— Это ее покойный муж, — объяснила переводчица, — Хельмут.

— А чего он помер так рано? — удивился Дима, рассматривая фотографию смазливого молодого мужика. — Ему же лет тридцать от силы! Мог бы еще пожить. Хотя… — Дима покосился на вдову. — Тут коньки отбросишь, конечно.

— Это переводить? — хихикнула переводчица.

Вместо ответа Дима вдруг издал протяжный гортанный вопль, всучил фрау ее левретку и принялся отряхивать фалды пиджака.

— Что? — ахнула переводчица. — Она вас… описала?

Дима закивал — и ринулся из кабинета, на ходу сдирая пиджак. Выскочив в предбанник, он плотно притворил за собой дверь.

— Тебя что, ее Муму обоссала? — спросил Лева, выхватив пиджак из Диминых рук.

— Как бы не так, — возразил Дима, отбирая пиджак и надевая его. — Я чист.

— Тогда зачем ты?..

— Предлог. — Дима подмигнул смеющейся секретарше. — Первое, что пришло в голову. Гони их к чертям! Скажи: хозяин рыдает над блайзером. Скажи: вы загубили его блайзер от Гуччи.

— Дим, чего тебе еще надо? — зашептал Лева возбужденно. — Голицына! Обвенчаетесь хоть завтра! Денег не берет!

— Не хочу, — поморщился Дима. — Песня кабацкая. Все, кому не лень, будут поручиком обзывать.

— Дима, тогда давай так, — твердо сказал Лева. — Мы эту эпопею с жениховством заканчиваем. Почудил — и хватит. Дело надо делать. Ты согласен?

— Натюрлих! — И Дима ухмыльнулся, застегнув наконец пиджак.

— Шут, — вздохнул Лева. — Шут гороховый… Ладно, пойду немчуру выпроваживать.

Лара звонила ему три дня подряд Ее как прорвало после двухнедельного молчания. Первое, о чем Дима подумал, когда услышал ее голосок в трубке, — он не вспоминал о ней ни разу. Ни разу за две эти недели. Такого раньше не было.

И видеть ее не хочется. А раньше — летел по первому зову, бросал все дела. И радости он никакой не испытывал. Ни радости, ни торжества — ну как же, она звонит первая, частит в трубку своим ломким, капризным, детским голоском: «Прости меня, и я тебя прощаю… Приезжай! Хочешь, я приеду?.. Я соскучилась, ужасно соскучилась, Дима!»

«Я занят», — отвечал он коротко и клал трубку.

Потом позвонила бывшая жена. Она сказала устало, мягко и примирительно, что Олег ей обо всем рассказал. Ей жаль, что все как-то по-дурацки получается, не по-людски. Она Олега отчитала. Это не метод. Сын должен видеться с отцом. Но и он, Дима, должен Олега понять…

— Я понимаю, — сухо перебил ее Дима.

— Он по-своему прав, согласись, — сказала жена осторожно. — Он хочет стать Никите отцом. Отцом, а не отчимом…

— А я кто? — спросил Дима, закипая. — Я что, не отец? Я что, помер уже? Ты меня раньше времени не хорони, не надо!

— Ну, приезжай, — вздохнула жена. — Приезжай, поговорим. Не горячись только.

И Дима поехал. Он увидит Никиту, наконец-то увидит!

То, что они не вместе, Дима переживал болезненно, мучительно. Он никогда не ушел бы из семьи, никогда. Остался бы ради Никиты. Это жена настояла на разводе, проявила характер. Она вообще была девушка с характером. С норовом. Этим и взяла его когда-то. Тысячу лет назад, в другой жизни, в студенчестве…

Он приехал в Москву из большого южнорусского города. Поступил в институт с первого захода. И сразу же затосковал по дому.

Дима был маменькиным сынком. Нет, не балованным увальнем, булавкой пришпиленным к материнской юбке, отнюдь. Детство золотое провел не в детской за Стивенсоном — во дворе, среди местной шпаны. И портвешка хлебнул первый раз лет в одиннадцать, а сигаретку первую выкурил-вымучил, давясь от приступов предательской тошноты, и того раньше…

Но он, Дима, был мамин сын. Дома ему прощалось все: синяки, новая куртка с продранными рукавами, «пары» в дневнике, приводы в милицию. Мать любила его самозабвенно, истово, сверх меры. И он ее — так же сильно.