Герцог - Беллоу Сол (книги онлайн полные версии бесплатно TXT) 📗
— У нас ты можешь расслабиться, — сказала Беатрис.
— Не понимаю я ничего, — сказал Мозес. — Всякое у нас было, но вроде бы жизнь налаживалась. Весной встал практический вопрос: связывать мне себя арендой? — и мы всерьез обсуждали перспективы нашего брака. Мади сказала, что как только кончит диссертацию, мы заведем второго ребенка…
— Слушай меня, — сказал Сандор. — Если хочешь знать, ты сам напортачил.
— Каким образом?
— Потому что сам с претензиями — и женился на бабе с претензиями. Каждый интеллектуал по-своему мудак. Вы на свои же вопросы не знаете ответа. Хотя ты как раз не безнадежен, Моше.
— А именно?
— Ты не прохиндей, как вся ваша университетская бражка. Ты mensch. На что годятся эти гребаные умники? За благородное дело берется темный мужик вроде меня. Пусть у себя в конторе они держат портрет Лернида Хэнда (американский юрист, член Верховного суда), йейльские пижоны, только искать концы в Трамбул-парке, или пугать дристунов в Дирфилде, или вступаться за того же Томпкинса… — Сандор гордился успехом в деле негра Томпкин-са, почтового служащего, своего подзащитного.
— С Томпкинсом, понятно, хотели разделаться потому, что он негр, — сказал Герцог. — Но увы, он еще пьяница. Ты сам говорил. И стоял вопрос о его соответствии.
— Забудь, что ты сейчас сказал, — велел ему Сандор. — Этим могут злоупотребить. Не болтай о том, что тебе сказали конфиденциально. Там стоял вопрос о законности. Белые служащие не пьют, что ли? Сомневаюсь я.
— Сандор… Беатрис… Такой кошмар. Опять развод, опять на улице — в мои-то годы. Не могу взять в толк. Это… в сущности, та же смерть.
— Шш, не надо этих слов, — сказал Сандор. — Малышку жалко, а ты выкарабкаешься.
Когда ты говорил, а я соглашался, что мне не след оставаться одному, может, одному-то мне и следовало побыть, писал Герцог.
— Слушай, я все устрою, — убеждал его Сандор. — Из этого говна ты у меня выйдешь огурчиком. Все предоставь мне, ладно? Ты мне доверяешь? Или думаешь, я хитрю с тобой?
Надо было взять комнату в университетском общежитии.
— Тебя нельзя предоставить самому себе. Это не для тебя. Ты — человек! Mensch! И тебе насрали в душу. А ведь разумение у тебя как у моего десятилетнего Шелдона.
— Я хочу от всего этого избавиться. Не хочу быть жертвой. Ненавижу эту роль, — сказал Мозес.
Химмельштайн сидел в кресле с подголовником, вывалив брюшко на поджатые ноги. У него влажные, свежеогуречного цвета глаза, красивые ресницы. Страшные ногти отполированы. Маникюр он делает в Палмерхаус. — Умная сука, — сказал он. — Дьявольски привлекательная. Умеет принимать решения. Сказано — отрезано. Какая воля! Таких поискать.
— Сначала-то она тебя любила, Мозес, — сказала Беатрис. Она говорит медленно, очень медленно — такая у нее манера. Темно-карие глаза лежат в кратерах глазниц. Губы розовые, жаркие. Мозес не хотел встречаться с ней взглядом: выдерживать его придется долго и добросовестно, а пользы никакой. Хоть она и сочувствует ему, но не одобряет.
— Не думаю, что она меня любила, — сказал Мозес.
— А я так уверена. — Вот она, мещанская женская взаимовыручка: защитить хорошую девочку от обвинений в дальних расчетах и испорченности. Хорошие девочки выходят замуж по любви. А случись им разлюбить, они вправе полюбить другого. Порядочный муж не пойдет против ее сердца. Это как закон. И что-то тут есть. Но это новый закон. Во всяком случае, подумал Герцог, спорить с Беатрис не годится. Он ее гость, она его утешительница.
— Ты не знаешь Маделин, — сказал он. — Когда мы познакомились, она пропадала без помощи. И только муж ей мог помочь…
Я знаю, какие они долгие — бесконечные — человеческие истории, когда есть на что пожаловаться. И какие они скучные для других.
— Я все же думаю — она лапочка, — сказала Би. — Сначала вроде задирала нос, с недоверием относилась, а когда я сошлась с ней, она оказалась такой душевной — просто лапочка. В основе она хороший человек..
— Говна пирога! Все люди хорошие — в большинстве. Только дайте им возможность, — сказал желтолицый, красивый Сандор.
— Мади все рассчитала, — сказал Герцог. — Почему она не пошла на разрыв до того, как я подписал аренду?
— Потому что должна была обеспечить ребенку крышу над головой, — сказал Сандор. — А ты как думал?
— Как я думал? — вспрянул с места Герцог, сразу растерявший все слова. Лицо белое, глаза выпучены, глядят в одну точку. Они глядели на Сандора, тот сидел, как султан, составив ножки под выпяченным животом. Вспомнилось, как волоокая Беатрис просила не сердить Сандора. У того опасно подскакивает давление, когда он раздражается.
Герцог писал: Я был признателен тебе за дружбу. Правда, я был не в себе. В таком состоянии предъявляешь непомерные, невозможные требования. В гневе люди сущие диктаторы. Отказываются понимать. Я был в ловушке. Этот бар под рукой. Отлично понимаю Томпкинса. Неудивительно, что он набрался, когда Сандор привез его сюда.
— Ты ведь опекунства добиваться не будешь? — сказал Герцогу Сандор.
— А если буду?
— Тогда, — сказал Сандор, — слушай, что будет в суде присяжных, — это тебе адвокат говорит. Они посмотрят на Маделин, цветущую и прелестную, потом на тебя, седого доходягу, — и накрылся твой иск об опеке. Вот так работают присяжные. Пещерные люди — я понимаю, что тебе неприятно это слышать, но лучше я скажу. Мужик в нашем возрасте должен смотреть в лицо фактам.
— Хороши факты, — сказал Герцог, шалея, теряясь, негодуя.
— Я знаю, — сказал Сандор. — Я на десять лет старше. Но это правило для всех после сорока. Скажи спасибо, если добьешься одного свидания в неделю.
Беатрис пыталась сдержать Сандора, но тот шикнул на нее. Повернувшись к Мозесу, он качал головой, все ниже клоня ее к изуродованной груди и топыря острые лопатки под белой сорочкой. — Откуда, на хер, ему знать такую вещь: смотреть в лицо фактам. Он хочет одного: чтобы его все любили. Если этого нет, он поднимает хай. Ладно! После Дня «Д"(день высадки союзных войск в Европе (6 июня 1944 г.)) я лежал искромсанный в английском госпитале. Калека. И что? Послал врача подальше и сам ушел. Возьми его приятеля, Валентайна Герсбаха. Вот мужик так мужик. Уж этот рыжий хромуша хлебнул горя. А живет на всю катушку, трое на шести ногах не угонятся за его одной. Не дергайся, Би, — Мозес усвоит. Иначе перед нами еще один Профессор Розга, и я с таким подонком просто не буду иметь дела.
От бешенства Герцог едва владел речью. — Что ты хочешь сказать? Может, мне умереть из-за своих волос? С ребенком как быть?
— Ты перестань ломать руки, не валяй дурака: дураков не люблю, — прикрикнул на него Сандор. Его зеленые глаза высветлила ярость, задергались губы. Ему, должно быть, представлялось, как он выбирает из души Герцога всю скверну заблуждений, и он сучил длинными белыми пальцами, крутил ими.
— При чем умереть? При чем волосы? Что ты несешь? Я только сказал, что ребенка присудят молодой матери.
— Это Маделин тебя подучила. У нее свой расчет: чтобы я не возбуждал дела.
— Она ни при чем. Я тебя учу твоей пользе. Она сейчас пристреливается. И она победит, а ты проиграешь. Может, у нее есть кто на примете.
— Правда? Она говорила?
— Она мне ничего не говорила. Я говорю: может быть. Теперь успокойся. Налей ему выпить, Би. Из его бутылки. Он не любит шотландское виски.
Беатрис встала и принесла бутылку 43-градусного Гакенхаймера.
— Хватит, — сказал Сандор, — кончай молоть чепуху. Не смеши людей. — Он смягчил взгляд и повеял теплом в сторону Герцога. — Когда ты страдаешь, это серьезно. В тебе настоящий еврейский корень — из глубины тянешь. Ценю. Понимаю. Что ни говори, сам на Сангамрн-стрит вырос, когда еврей еще был евреем. Я знаю цену страданиям»— мы с тобой путаемся в одной сетке.
Герцог-пассажир записывал: Я ничего не понимал, хоть убейте. Я думал, меня вот-вот хватит удар, разлечусь на куски. Чем больше ты меня утешал, тем ближе я был к смертному порогу. Что я все-таки делал? Зачем был в твоем доме?
