Над кукушкиным гнездом (др. перевод) - Кизи Кен Элтон (читать книги без сокращений TXT) 📗
На минуту мне показалось, что я стал свидетелем ее поражения. Может быть и так. Но теперь понимаю: это ничего не значит. Один за другим пациенты бросают на нее взгляды украдкой, как она отреагирует на то, что Макмерфи взял инициативу в свои руки, и видят то же, что и я. Она слишком большая, чтобы ее можно было победить. Как японская статуя, занимает полкомнаты. Ее нельзя сдвинуть, и с ней никому не справиться. Сегодня она проиграла небольшое сражение, но это лишь мелкое поражение в большой войне, в которой она все время побеждала и будет побеждать. Мы не должны позволить Макмерфи поселить в нас надежду и сделать глупыми марионетками в своей игре. Она всегда будет выигрывать, как и весь Комбинат, потому что на ее стороне вся мощь Комбината. Она не слабеет от своих поражений, но становится сильнее от наших. Чтобы одержать над ней верх, мало победить ее два раза из трех или три раза из пяти, это нужно делать каждый раз. Если только потерял бдительность, проиграл один-единственный раз — она победила навсегда. В конце концов каждый из нас все равно проиграет. Ничего не поделаешь.
Только что она включила туманную машину, и та работает так быстро, что я уже не различаю ничего, кроме ее лица. А туман все плотнее и гуще, и вот я теперь настолько безнадежно мертв, насколько был счастлив минуту назад, когда она дернула головой, даже еще безнадежней, потому что теперь знаю наверняка: с ней и с ее Комбинатом не справиться. У Макмерфи получится не лучше, чем у остальных. Надежды нет, и чем больше я думаю об этом, тем быстрее нагнетается туман.
Когда он становится таким густым, что можно потеряться в нем и расслабиться, я рад, потому что я снова в безопасности.
В дневной комнате играют в «монополию». Режутся уже третий день, везде дома и отели, два стола сдвинуты вместе, чтобы поместились карточки и стопки игральных денег. Макмерфи уговорил острых, чтобы было интересней, платить по центу за каждый игральный доллар, выдаваемый из банка; коробка набита разменной монетой.
— Твоя очередь бросать, Чесвик.
— Одну минуту, пока он не бросил. Что нужно, чтобы купить отель?
— Нужно иметь четыре дома на всех земельных участках одного цвета, Мартини. Ну, поехали, ради Бога.
— Одну минуту.
С той стороны стола посыпались деньги — красные, зеленые, желтые банкноты летают во всех направлениях.
— Ты покупаешь отель или Новый год отмечаешь, черт тебя побери?
— Чесвик, бросай же наконец.
— Змеиные глаза! Чесвичек, куда же ты попал? Случайно не ко мне на Марвин-Гарденс? А это значит, что ты мне должен заплатить — дай-ка посмотрю — триста пятьдесят долларов!
— Надо же!
— А это что за штуки? Подожди минуту. Что это за штуки по всей доске?
— Мартини, ты уже два дня видишь эти штуки по всей доске. Неудивительно, что я проигрываюсь в пух и прах. Скажи, Макмерфи, как можно сосредоточиться, когда Мартини сидит рядом и галлюцинирует по миле в минуту.
— Чесвик, ты меньше смотри на Мартини. У него как раз все нормально. Давай-ка выкладывай триста пятьдесят, а Мартини сам о себе побеспокоится; разве мы не берем с него плату каждый раз, когда его штука оказывается на нашей собственности?
— Подождите минуту. Их та-ак много.
— Не волнуйся, Март. Ты только сообщай нам, на чью собственность они попадают. Тебе еще раз бросать, Чесвик. Ты выбросил двойню, так что давай снова. Молодец. Фу-ты! Целых шесть.
— Попадаю на… шанс: «Вы избраны председателем совета; уплатите каждому игроку…» Надо же, проклятье!
— Это чей отель на Редингской железной дороге?
— Друг мой, каждому ясно, что это не отель, а депо.
— Нет, подождите…
Макмерфи обходит свой край стола, поправляет карточки, приводит в порядок деньги, выравнивает свои отели. Из-под козырька кепки, точно визитная карточка, торчит стодолларовая банкнота — дурные деньги, как он их называет.
— Скэнлон, приятель, по-моему, твоя очередь.
— Ну-ка, дайте кости. Сейчас разнесу всю доску на кусочки. Поехали. Так-так, передвинь меня на одиннадцать, Мартини.
— Хорошо, сейчас.
— Да не эту, придурок. Это же не фишка, а мой дом.
— Они одного цвета.
— Что этот домик делает в Электрической компании?
— Это электростанция.
— Мартини, ты же не кости трясешь…
— Да пусть трясет, какая разница?
— Это же несколько домов!
— Ух ты. Мартини выбрасывает целых — дай-ка посчитаю, — целых девятнадцать. Хорошо идешь, Март. Ты попадаешь… А где твоя фишка, приятель?
— А? Вот она.
— Она у него во рту, Макмерфи. Замечательно. Это два шага по второму и третьему коренному зубу, четыре шага на доске, и ты приходишь на… на Балтик-авеню, Мартини. Твоя личная и единственная собственность. Везет же людям! Мартини играет уже третий день и практически каждый раз попадает на свою собственность.
— Хардинг, заткнись и бросай. Твоя очередь.
Хардинг собирает кости своими длинными пальцами и, как слепой, ощупывает их гладкую поверхность. Пальцы того же цвета, что и кости, будто он их выточил другой рукой. Он встряхивает кости, они стучат у него в руке, катятся и останавливаются перед Макмерфи.
— Ого! Пять, шесть, семь. Не везет тебе, приятель. Снова попал в мои обширные владения. Ты мне должен… ага, двести долларов, пожалуй, хватит.
— Жалко.
Игра все идет и идет под стук костей и шелест игральных денег.
Бывают периоды — по три дня, года, — когда ничего не видишь, а догадываешься, где находишься, только по динамику, орущему сверху, который, словно бакен с колоколом, звонит в тумане. Когда туман более-менее рассеивается, пациенты вокруг ходят беззаботные, будто не замечают даже легкой дымки в воздухе. Мне кажется, туман каким-то образом действует на их память, а на мою — нет.
Даже Макмерфи, видимо, не понимает, что его туманят. А если и понимает, то старается не показывать вида. Он старается вести себя так, чтобы никто из медперсонала не заметил, если он чем-либо обеспокоен; знает, что лучший способ досадить человеку, который портит тебе жизнь, это делать вид, будто он тебя совсем не беспокоит.
Макмерфи по-прежнему придерживается учтивых манер в общении с медсестрами и черными, что бы те ему ни сказали и к каким бы уловкам ни прибегали, чтобы вывести его из себя. Случается, какое-нибудь правило приводит его в бешенство, но он силой изображает из себя еще более вежливого и воспитанного человека, чем прежде, и вдруг понимает, насколько все это смешно: правила, укоризненные взгляды, которыми эти правила пытаются навязать, манера разговаривать с вами, словно вы трехлетний ребенок, и когда он видит, как все это смешно, то начинает смеяться и заводит их до предела. Он думает, что будет в безопасности до тех пор, пока может смеяться, и, действительно, выходит, что это так. Пока. Лишь однажды он потерял контроль над собой, и все видели, что он взбешен, но не из-за черных или Большой Сестры, не из-за того, что они что-то сделали, а из-за больных, из-за того, чего они не сделали.
Случилось это на одном из собраний группы. Он разозлился на больных, потому что они вели себя слишком осторожно, — куриное дерьмо, как он выразился. Он принимал у всех ставки на финальную серию матчей, которая должна была начаться в пятницу. Он рассчитывал увидеть игры по телевизору, хотя время не совпадало с тем, когда можно было смотреть передачи. За несколько дней на собрании он задает вопрос: можно ли выполнять уборку вечером, в телевизионное время, а игры смотреть после обеда. Сестра отвечает «нет», чего он, собственно, и ожидал. Она объясняет, что распорядок дня тщательно продуман и выверен и любые перестановки приведут к неразберихе.
Это его не удивляет, так как исходит от сестры, удивляют его острые. Когда он их спрашивает, что они думают по поводу этой идеи, все как воды в рот набрали и попрятались, скрылись из виду в своих клубках тумана. Едва их видно.
— Послушайте, — обращается он к ним, но они не слушают. Он ждет, когда кто-нибудь скажет хоть слово, ответит на его вопрос. А они ведут себя так, будто ничего не слышат. — Да выслушайте, черт вас побери, — говорит он, когда никто не шелохнулся, — среди вас, по крайней мере, двенадцать человек, которые очень хотят узнать, кто выиграет эти матчи. Вам что, не любопытно посмотреть их?
