Пролетая над гнездом кукушки - Кизи Кен Элтон (прочитать книгу txt) 📗
Группа молчит. Все знают, чья партия следующая. Она снова вытащила папку с «делом» Хардинга, разложила ее на коленях и скрестила над нею руки, оглядывая комнату таким взглядом, словно кто-то мог осмелиться что-либо сказать. Когда становится ясно, что никто не произнесет ни слова, прежде чем Большая Сестра не скажет свое, она снова поворачивает голову к доктору:
— На словах этот план хорош, доктор Спайвей, и я высоко ценю заинтересованность мистера Макмерфи в благополучии и удобстве других пациентов, но я боюсь, что у нас недостаточно персонала, чтобы позволить себе содержать вторую дневную комнату.
И всем настолько ясно, что с этим вопросом покончено раз и навсегда, что она снова открывает свою амбарную книгу. Но доктор продумал этот вопрос более тщательно, нежели она рассчитывала.
— Я тоже думал об этом, мисс Рэтчед. Но поскольку в дневной комнате с громкоговорителем будут оставаться по большей части пациенты-Хроники, большинство из которых привязаны к креслам или креслам-каталкам, один санитар и одна медсестра с легкостью справятся с любым бунтом или возмущением, которые могут случиться, как вы полагаете?
Она ничего не отвечает, даже не потрудилась отреагировать на его шутку насчет бунта либо возмущения, на лице — неизменная улыбка.
— Двое других санитаров и сестры могут присматривать за пациентами в ванной комнате, это будет даже лучше, чем здесь, поскольку другое помещение меньше. Что вы об этом думаете, друзья? Эта идея сработает? Лично меня она вдохновляет, и мы должны попытаться воплотить ее, стоит попробовать пару дней и посмотреть, как получится. Если не сработает, ну что ж, у нас есть ключи, чтобы снова закрыть ее, разве не так?
— Правильно! — говорит Чесвик, ударяя пальцем по ладони. Он все еще стоит, словно боится опять оказаться рядом с большим пальцем Макмерфи. — Правильно, доктор Спайвей, если это не сработает, у нас есть ключ, чтобы снова закрыть ее. Даю слово.
Доктор видит, что остальные Острые кивают и улыбаются и выглядят довольными. Он расценивает это как похвалу и краснеет, словно Билли Биббит; протирает очки и продолжает. Мне смешно, что этот маленький человечек так доволен собой. Он смотрит на ребят, кивает им в ответ и говорит: «Прекрасно, прекрасно» — и кладет руки на колени.
— Очень хорошо. Итак, если это решено… я боюсь, мы позабыли, о чем мы планировали поговорить сегодня утром?
Голова Большой Сестры слегка дергается, она склоняется над корзиной, вытаскивает амбарную книгу. Пролистывает бумаги, и, похоже, руки у нее дрожат. Она вытаскивает одну из бумаг, но, прежде чем начинает читать ее вслух, Макмерфи встает, протягивает вперед руку и, переминаясь с ноги на ногу, произносит долгое, задумчивое: «Ска-а-жите», и ее руки останавливаются, застывая, словно бы сам звук его голоса заморозил ее, точно так же, как ее голос заморозил черного парня сегодня утром. И снова я испытал легкое головокружение, какое-то легкомыслие. Пока Макмерфи говорит, пристально рассматриваю ее.
— Ска-а-ажите, доктор, могу я узнать, что означает сон, который я видел прошлой ночью? Понимаете, во сне как будто бы был я, а потом вроде бы и не я, а кто-то другой, похожий на меня… как мой отец! Точно, отец. Это был мой старик, потому что временами, когда я себя… то есть его… видел, с железным болтом в челюсти, какой был у моего отца…
— У вашего отца в челюсти был железный болт?
— Ну, не всегда, но был когда-то, когда я был мальчишкой. Он проходил примерно десять месяцев с большим металлическим болтом, который входил вот сюда и выходил вот отсюда! Боже, он был настоящий Франкенштейн. Ему врезали по челюсти топором, когда он из-за чего-то повздорил с моряком на лесозаготовках. Эх! Хотите, я расскажу вам, как это все произошло…
Ее лицо остается спокойным, словно по шаблону изобразила то выражение, которое хотела. Уверенная, терпеливая и невозмутимая. Больше никаких легких подергиваний, только это ужасное холодное лицо, спокойная улыбка, отлитая из красного пластика; чистый, гладкий лоб, ни одна морщинка не свидетельствует об усталости или тревоге; спокойные, широко раскрытые, нарисованные зеленые глаза, они словно бы говорят: я могу уступить один ярд сейчас, но я умею ждать и оставаться терпеливой, и спокойной, и уверенной, потому что никогда не проигрываю.
На минуту мне показалось, что ее это задело. Может быть, я действительно это видел. Но сейчас это не имеет никакого значения. Один за другим пациенты исподволь бросают на нее взгляды: как она отреагирует на то, что Макмерфи взял на себя проведение собрания, и они видят то же самое. Она слишком большая, чтобы проиграть. Она занимает в комнате целую стену, словно японская статуя. Ничто не может ее затронуть, и спасения от нее нет. Сегодня и здесь она проиграла маленькую схватку в той большой войне, где всегда побеждала и намеревалась побеждать и дальше. Мы не должны были позволять Макмерфи вселить в нас надежду, втягивать нас в глупую игру. Она будет продолжать выигрывать, так же как и Комбинат, потому что за ней стоит вся его мощь. Она не считает свои потери, она выигрывает за счет наших. Победить ее — не означает поддеть пару раз, или три раза, или пять. Вы должны делать это всякий раз, как с ней встречаетесь. И как только вы утратите бдительность, проиграете один раз, значит, она выиграла окончательно и бесповоротно. И в конце концов все мы должны будем проиграть. Никто не может этого изменить.
Прямо сейчас она поворачивает ручку туманной машины, и она начинает работать так быстро, что вскоре я не могу разглядеть ничего, кроме ее лица, туман становится все плотнее и плотнее, и я чувствую себя настолько же мертвым и лишенным надежды, насколько счастливым был минуту назад — когда она дернулась, — еще более лишенным надежды, чем раньше, потому что я знаю, что нет и не может быть реальной помощи, никому не под силу справиться с ней или с ее Комбинатом. Макмерфи может сделать с этим не больше, чем я сам. Никто не может помочь. И чем больше я думаю об этом, тем быстрее комнату окутывает туман.
И я рад, что он стал достаточно плотным, что ты можешь потеряться в нем и позволить ему плыть, и снова быть в безопасности.
В дневной комнате играют в монополию. Они играют уже три дня, всюду понастроили дома и отели, два стола сдвинули вместе, чтобы было удобно следить за всем и складывать игровые деньги. Чтобы сделать игру интереснее, Макмерфи предложил уплачивать пенни за каждый игровой доллар, взятый из банка; и коробка из-под монополии заполнена сдачей.
— Твой ход, Чесвик.
— Да подождите вы с вашим ходом. На кой черт человеку покупать эти отели?
— Тебе нужны четыре дома на каждом из участков одного цвета, Мартини. Ну же, давай, с Богом!
— Подождите минутку.
Деньги утекают с этой стороны стола — красные, зеленые и желтые банкноты разлетаются во всех направлениях.
— Ради Христа, ты покупаешь отель или справляешь Новый год?
— Это — грязный ход, Чесвик.
— Протри глаза! Фу-у-х, Чесвик-шулер, куда это тебя занесло? Нечего наступать на мою Марвин-Гарденс! Разве это не означает, что ты должен заплатить мне ну-ка, посмотрим — три тысячи и пятьдесят долларов?
— Проехали.
— Как насчет других вещей? Погодите минутку. Как насчет других вещей — вдоль всей границы?
— Мартини, ты смотришь на эти вещи вдоль всех границ уже целых два дня. Неудивительно, что я теряю терпение. Макмерфи, не понимаю, как ты можешь сконцентрироваться, когда Мартини сидит здесь.
— Чесвик, не обращай внимания на Мартини. Он действует отлично. Ты просто ставь свои три пятьдесят, а Мартини сам о себе позаботится; разве мы не берем с него ренту, когда одна из его «вещей» располагается на нашей земле?
— Подождите минутку. Тут слишком много «этих».
— Все в порядке, Март. Просто держи нас в курсе, на чьей земле они расположены. Кости все еще у тебя, Чесвик. Ты сделал двойной ход, так что ходи снова. Молток! Уау! Большая шестерка.
