Русское психо - Лимонов Эдуард Вениаминович (читать книги полностью .TXT) 📗
Жалко, конечно, книги. Каждый автограф — это дружба, воспоминания, кусок жизни. А что делать, что было делать? Жить, ничего не теряя? Тогда нужно было просидеть всю жизнь в каком-нибудь Харькове, где меня настигло совершеннолетие. Я начал терять рано. И учился искусству терять. Всё. Книги, товарищей, предметы, к которым привык, обручальные кольца, крестики, часы, любимых — все дорогие сердцу предметы, по которым человек, как по следу, приходит в прошлое. В 24 года я приехал в Москву с большим чемоданом. За семь лет у меня собрались книги. Через семь лет я уехал на Запад. На двоих с женой у нас было три чемодана. Один из них содержал любимые книги. Ещё через шесть лет, перелетая Атлантику из Нью-Йорка в Париж, я уже перевозил с собой только рукописи. И две гантели. Авиакомпания «British Airways» задержала мой чемодан. Его вручили мне через несколько часов с извинениями и растерянными улыбками. Думаю, я был первый и, возможно, последний пассажир, путешествовавший с чугунными гантелями, каждая по три килограмма. Но уже ни одной книги. Потому что в Соединённых Штатах я прошёл окончательный, завершающий курс обучения искусству терять. Когда в 1976-1978 годах работал mover(ом) вместе с шофёром-белорусом. Мы перевезли многие десятки тонн пожитков бедняков эмигрантов. Книги! Сколько их было! Умирал старик эмигрант, и его русские книги наследники не брали, на хер им русские книги в Нью-Йорке? Их сваливали на край тротуара аккуратно, так там принято. Чтобы вечером их забросил в медленно поворачивающийся барабан мусороуборочной машины негр-мусорщик, и там, в чреве, они бедные были бы раздавлены железными, неумолимыми зубцами. Наследники выбрасывали и письма, и исписанные тетрадки. Может, там были погребены шедевры литературы! Закончив этот курс безжалостности и жестокосердия, я понял тщету земную. Так что бросить в Париже пять тысяч книг, среди них сотню моих собственных и рукописи, было плёвым делом. Легко! Я не плакал как Гоголь!
Книги обладают свойством собираться ко мне. Стоит мне где-нибудь бросить кости, растянуться, и мне тут же дают книги. И ещё! И ещё! В России у меня немедленно собрались книги, обширная, как говорят, библиотека. Я её раздавал, чистил, но она размножалась. Уезжая на Алтай, где меня арестовали, я бросил тысячи книг в квартире на Калошином. Надеюсь, хоть часть их вывезла крошечная Настя. Ну что делать, что делать, нечего. Так вот. Некому оставлять вещички, книжечки, детей нет. Есть партия — которую хотят ликвидировать. А когда я пришёл в тюрьму, то был гол как сокол. «А Вы, — говорят, — крайнюю плоть заверните». Завернул.
Нет у меня ни хера. Ни за крайней плотью, ни в ухе. Гол я как труп, или младенец. Голым пришёл в мир, голым уйду, вот оставлю вам свои разговоры. Мои книги есть у человеческих детёнышей. Я надеюсь, что начитавшись моих наставлений, дети перережут своих родителей. Ну, дети моих следователей и гонителей. Надеюсь! Дети этих генерал-полковников… и прочих…. прокуроров…
Одна из сильных обложек моих книг была обложка голландского издательства «Верелдбииблиотеек» для «Палача». По-голландски книга называлась «Поцелуй таракана». Так вот, на ровнозелёном фоне повёрнутый влево женский профиль: губы, нос, подбородок. И никакого таракана. Очень выразительно. Нос, губы и профиль были похожи на соответствующие части лица девочки-дощечки Наташи Долгих, с которой я позднее имел роман в России. После меня она некоторое время тусовалась с пацаном по имени Мумий Тролль. Талантливый пацан, надо сказать. Может быть лучший из набора, который мы имеем. Это Наташка приучила меня к Мумий Троллю. Парень не боится включать в свои стихи происшествия из газет. Как молодой Лу Рид; правда к старости Лу Рид скурвился и обнимается с президентами. У Мумий Тролля неподражаемо это его «Парочка простых и молодых ребят/ В подворотне нас ждёт маньяк/ Хочет нас посадить на крючок», а ещё: «Уходим, уходим, уходим!/ Наступят времена потише/ Владивосток две тыщи…» или «Красавицы лишились своих чар». Логутенко зовут пацана.
А то, помню, в издательстве «Синтаксис» у Марьи Васильевны Розановой участвовал я в производстве двух своих книг: «Подросток Савенко» и через пару лет — «Молодой негодяй». В особнячке за ржавыми серыми воротами, стоявшем в неухоженном дворе. От станции нужно было ещё минут тридцать шагать до неухоженного двора и облупленого особнячка в местечке, называемом Фонтенэ-о-Роз, под Парижем. Участвовал я тем, что складывал отпечатанные брошюрки книг одна в одну в определённом порядке. Я вообще человек исключительно трудолюбивый, что быстро заметила Марья Васильевна, и до сих пор держится обо мне хорошего мнения. Печатал мою книжку внизу в cave, куда Марья Васильевна загнала свою типографскую машину, типограф Мишка. Правда, переплетать книгу возили во французскую переплёточную.
Небольшой плоский кирпич — прямоугольная лепёшка книги — есть гениальнейшее изобретение человечества. Скольких сбили с пути книги — подумать только! Библия и Евангелия были причиною стольких войн! А книги Маркса! А «Майн Кампф!» А «Учебник городского партизана» Маригеллы!
Самые интересные книги, конечно, подрывные. Взрывающие общество. Взрывающие оклеенную серыми грязными обоями сферу над нами — а там проглядывает в дыру чёрный кромешный неспокойный хаос. Вот какие книги нужно писать. Чтоб взрывался этот большой горшок над нами, защищающий человека, а за ним никакой лучезарной синевы, — чёрное небо, и планета Сатурн летит огненной дисковой пилой, и вид её ужасен.
Географические карты
В семье «репатриированных» французов Вишневских я впервые увидел абажуры из географических карт. Вероятнее всего это был 1957 год, я учился в седьмом классе, мне было 14 лет. Я сел под одну из карт в самодельное деревянное кресло Вишневских, и воображение моё поплыло в плавание. Зачмокали вёсла баркаса, на носу стоял мичман в белом кителе и вглядывался в мокрую даль.
Конечно, это была экзотика. Чёрт знает какие непонятные силуэты континентов, это были старые карты… Латинские буквы «TERRA»… «MARE»… «TROPICUS». Тугой как пергамент, навощёный прозрачный материал? из которого был свернут абажур. Ещё у Вишневских в доме были деревянные топчаны с матрацами и шкурами поверх. Деревянные кресла из обтёсанных досок. Мне и в голову не приходило тогда, что вся эта «иностранная» роскошь и экзотика была изготовлена руками самой семьи в Харькове, на месте, включая карты, и стоила во много раз дешевле, чем советская мебель…
Уголок кресла, где на твоё лицо падает свет лампы, и бумажный абажур с рисунками географической карты бросает на твоё согревшееся лицо контуры загадочного материка. «Для юноши в ночи глядящего эстампы / За каждой далью — даль / За каждым валом — вал / Как этот мир велик в лучах рабочей лампы / И в памяти очах как безнадёжно мал...» Ты мечтаешь о загадочных землях и морях.
В момент, когда карта оборачивается пейзажем и ландшафтом, чувствуешь себя уже не совсем человеком. Я всё видел город Сараево точкой с кружком на картах Югославии. А потом наступил момент, когда я стоял с президентом Караджичем высоко над городом в горах, сербы окружали город, слева от двух дымов президент показывал мне свой дом. «Там вот я жил, два года назад я пристроил к дому офис. Там я принимал пациентов...»
На пиратских картах обозначены места, где зарыты сокровища. В гениальном рассказе Эдгара По «Золотой Жук» сложнейшая цепь предметов, явлений и ландшафта, сложенных вместе, образует мозаику-карту. Золотой жук, продетый на бечёвке через глазницу черепа, прибитого высоко на дереве, указывает место клада. Эдгар По гениален, однако меня лично повергают в трепет именно очертания островов, архипелагов, континентов, озёр, речных бассейнов, капиллярами стекающих в вену, а затем венами в мощную реку. Повергают в волнение. Об Африке писал Гумилёв: «ты на теле... Евразии исполинской висящая грушею». И действительно, почему коротким отростком синайского перешейка только лишь и прикреплена Африка к Евразии? Почему приоткрытые челюсти Гибралтара — лишь один выход из Средиземного моря — колыбели разумного человечества? Я провёл многие сотни часов, ничего на картах не разглядывая, просто, как точно писали в старину, — «блуждая взором» и хмелел от очертаний и названий. Карта — как вино, пьянит. И зов карты — сильнее зова женщины. Помню, что в фильме «Дети капитана Гранта» применён метод схематичного показа на карте пути корабля. Червяками-пунктирами по пенящимся волнам. Из одного порта с экзотическим названием в другой, с ещё более экзотическим. У меня просто сердце ныло от зависти, когда я видел эти пунктиры, бегущие по волнам с решительными комментариями энергичного голоса. Все эти английские порты приписки: Плимут, Глазго (шотландский) или Гавр, Марсель — французские, как они восхитительно звучали!
