Ящик водки. Том 1 - Кох Альфред Рейнгольдович (список книг TXT) 📗
— Сколько ты потерял денег?
— Почти все. Не скажу сколько. Мои кредиторы в банке знают, я с ними рассчитался. Давно уже.
— Красивая бойцовская история…
— Что тебя заставило этим заняться? Какая была необходимость?
— Я выполнял общественное задание.
— Кто тебе его дал?
— Так общество и дало! Есть некая конструкция, которая серьезно влияет на наши свободы. Эта конструкция называется пресса. Оказалось, что огромному количеству людей мешает та трактовка свободы слова, которую осуществлял господин Гусинский. Сначала мне казалось, что это одному мне мешает. И поэтому долго сидел тихо, спокойно, думал: наверно, вот это и есть свобода слова, «так вот он какой, северный олень»…
— И ты, как сознательный гражданин, терпел?
— Да. А потом оказалось, что никакая это не свобода слова. Первоначально ведь никто из нас не знал, что такое свобода слова на практике! Это как, сидя в тюрьме, невозможно понять, что такое свобода. Или, находясь в Америке, — что такое Советский Союз. Все представляли себе свободу слова в виде упрощенного клише, как на Западе… Помнишь, был такой анекдот: «Что такое групповой секс по-шведски? Это когда собираются группа мужчин и группа женщин и они все вперемешку трахаются. Что такое групповой секс по-польски? Это когда группа мужчин и группа женщин смотрят по телевизору фильм про то, как группа мужчин и группа женщин в Швеции трахается… Что такое групповой секс по-русски? Это когда собираются группа мужчин и группа женщин и один рассказывает, что в Польше он смотрел фильм, как группа мужчин и группа женщин…» Понимаешь, да? Вот так и с этой самой свободой слова…
— Он же, Гусинский, тебя и за писательство доставал на НТВ.
— Ну не только, почему… Он нас всех дрючил, но и конкретно мной лично занимался — как человеком, который нанес ему огромный ущерб. Тем, что залоговый аукцион по «Связьинвесту» я провел честным образом. А не так, как хотелось Гусю. Вообще поначалу настроение было сложное… Ты пойми, то, что Гусинский и его клевреты называли свободой слова, мне ужасно не нравилось. Но я-то всегда считал себя человеком глубоко, так сказать, демократическим по своей внутренней природе — любителем всех гражданских свобод. И тут вдруг одна из фундаментальных свобод мне активно не нравится. Свобода передвижения — нравится, свобода уличных шествий и демонстраций — нравится, а вот свобода слова — не нравится. Начал анализировать. Появились сомнения: либо «я не демократ», либо «это не свобода слова». А потом для меня оказалось совершенно приятным событием, что вот такая свобода слова не нравится никому, кроме Гусинского.
— Что значит — никому? Вон интеллигенция выходила митинговать…
— Да какая там интеллигенция! И потом, что такое вообще интеллигенция? Всего лишь самоназвание…
— Ну, не будем тут начинать спор. Значит, было тебе дано общественное поручение разобраться со свободой слова, и ты его выполнил.
— Да. Вряд ли какой-нибудь федеральный телеканал решится после этого использовать технологию шантажа и рэкета. Всякий, кто сейчас заимеет такую амбицию, подумает: тут один попробовал однажды, ох, и где он сейчас? Да, мало кто для свободы слова в России сделал столько, сколько я…
— А может, это были просто личные счеты? Мол, Гусь на тебя наехал, а ты ему при случае ответил.
— Безусловно, личный момент присутствовал. Но я пытался его использовать как некое эмоциональное топливо, чтобы двигаться вперед, а не как повод для разборки.
— То есть ты шел и удовольствие получить, и денег заработать? Это хорошо, когда в бизнесе есть еще личные интересы.
— В бизнесе личный интерес есть всегда. А насчет заработать — не совсем так. Это же долг не мне, а Газпрому. Меня наняли этот долг выбить, вот я пришел выбивать. И получал за это зарплату. Как нанятый менеджер, я, естественно, выполнял чисто бизнес-задачу: урегулировать долг. Но урегулировать долги-то можно разными способами. Например, можно было помочь Гусю найти кредиты. Но я считал, что этот бизнес должен быть отделен от Гусинского. Ибо Гусинский — зловредное явление для нашей страны.
— А раньше был всем хорош…
— Для меня — никогда.
— А тебе не страшно было тогда идти на НТВ на прямой эфир? Когда ты их закрывал?
— Не-а. Что я, на корову играл? И потом, я шел с аргументами в руках. Я думал: если телевизионщики эти аргументы не услышат, то хотя бы телезрители услышат. Нет, ну как ты себе это представляешь? Вот ты мне должен денег. А я тебе не нравлюсь. Но я не собираюсь тебе нравиться, у меня другая задача: отобрать у тебя деньги, которые ты мне должен. И когда я буду тебе утюг на брюхо ставить, то я тебе совсем перестану нравиться. У меня задача такая: деньги выбить. И вот я иду, типа, на разборку с этими людьми.
— Тебе Лесин подарил львиную шкуру. Эта шкура — знак, символ чего-то? Он тебе как бы передал пальму первенства? После операции с НТВ?
— Нет, это было задолго до этого.
Как-то я пришел к нему в кабинет, а у него на полу шкура лежит. Я ему говорю: «Подари!» Он и подарил.
— Ну да. Ты как раз новый дом обустраивал, да? Тебе нужен был интерьер…
— Альфред Рейнгольдыч! Вот когда ты говоришь про русскую жизнь, про русский вопрос, ты ведешь себя нестандартно. В подобных ситуациях инородцы (как мы с тобой) либо молчат, либо выступают великорусскими патриотами. Но, мне кажется, какие-то вещи про Россию можно понять, только будучи нерусским. Вот насколько важно для тебя быть немцем? Что это значит для тебя? Ты ведь родился в Восточном Казахстане, то есть в ссылке, а это — репрессии против немцев и так далее… Мне кажется, что ты как боец сформировался в тех условиях, когда тебе говорили: «А, ты немец, фашист — сейчас мы тебя будем бить!» Вот скажи, было это?
— Ну, конечно, фашистом в школе обзывали. Я в классе был один немец.
— И ты там занимался карате?
— Какое карате, меня оттуда во втором классе увезли на среднюю Волгу, в Тольятти. А там, да, я занялся дзюдо… Но могу сказать тебе, что в Восточном Казахстане национальные различия мало значили. Там мы скорее делились на детей тех, кто сидел, и детей тех, кто в охране. Там же рудники…
— Ты немецкий знаешь?
— Почти не знаю. Так, отдельные слова. У меня же мать русская, по-немецки в доме не говорили. А мои дети говорят по-немецки. Старшая ходила в немецкую гимназию, а теперь учится в Московской финансовой академии, факультет «Международные экономические отношения». Второй язык у нее английский. К младшей дочке ходит учительница…
— Ну так что же эта немецкость значит для тебя?
— Вообще быть Кохом Альфредом Рейнгольдовичем — это, как Парфенов подметил, все равно что бундестаг с бундесратом, да еще и с рейхстагом… Помнишь, тебе Фридман говорил — как еврей, он чувствует свою не избранность, но отдельность? Чувство отдельности! У меня абсолютно аналогичная ситуация. Может, поэтому мне с евреями легче, чем с русскими (задумчиво). Я попал в дурацкую ситуацию, когда меня и немцы за своего не принимают, и русские своим не считают. И вот это чувство отдельности, может быть, даже острее, чем у евреев, понимаешь. Я вообще один. Поэтому меня больше как-то тянет к людям… э-э-э… бикультурным. Вот к евреям меня тянет, которые живут в России, меня тянет к Йордану — русскому человеку с американским воспитанием… С коренными москвичами, вообще с коренными русаками, не получается у меня дружить. Мне Жечков и Григорьев из Запорожья больше понятны, чем человек родом из Курска откуда-нибудь или из Смоленска.
Я это говорю не в том смысле, что хочу в русских бросить камень, нет. Но мне вообще сложно общаться с людьми, которые относят себя к титульным нациям — например, со стопроцентными арийцами…
— Вот еще была поговорка: «Что русскому хорошо, то…
— …то немцу смерть».
— Да, да, да!
— Это Гоголь. «Мертвые души».
