Белые башни родины - Крапивин Владислав Петрович (читать полные книги онлайн бесплатно .txt) 📗
Хотя сестра говорит, что многое было не так. Велосипед, якобы, сломал не Шура Шадрин, а некий Леня Бирман, жизнерадостный одессит. Он служил в Тюмени в тыловой военной части химиков, часто заходил к сестре в гости, ну и вот… Он остался жив, и в сорок пятом году сестра виделась с ним в Одессе, когда училась там в институте.
Впрочем, все это нее имеет значения. Шура все равно не вернулся, велосипед никто не починил. Колесо потерялось. Я пытался заняться ремонтом сам и прилаживал к оси вместо колеса дырявую крышку от кастрюли, но сами понимаете… Однако ничто не проходит бесследно. Всю жизнь сожалея о маленьком потерянном колесе, я наконец написал про него повесть «Колесо Перепёлкина» и тем самым в какой-то степени утешился.
В мастерской у Юдина я рассказал эту историю ему и Рафаэлю Соломоновичу, и мы сдержанно вздохнули о давнем и невозвратном.
Потом Рафаэль сказал, что раз уж пришли в гости, надо бы выпить. Этим он делал уступку мне и (как он думал) художнику, поскольку сам – убежденный противник алкоголя и даже борец с оным. Юрий Дмитриевич не проявил заметного энтузиазма, но рюмки принес, и мы присели у журнального столика. Рафаэль достал бутылку, где на этикетке был изображен усатый дядька. Надпись на наклейке сообщала, что в бутылке коньяк «Брандмайор» тюменского розлива. Эту жидкость главному редактору «Тюменского курьера» по какому-то поводу подарили пожарные. Бутылка долгое время лежала в редакторском столе, а нынче он прихватил ее с собой – чтобы не заезжать в магазин. Когда я выразил непатриотичное сомнение в качестве местного пожарного зелья, господин Гольдберг ехидно напомнил мне мои собственные стихи. Дело в том, что недели две назад, выполнив одно срочное задание редактора, я сопроводил его рифмованным намеком:
– «Аиста» нет, а этот бравый дядя – тоже коньяк. Какая разница?
Я не стал объяснять разницу убежденному трезвеннику.
– Ладно, рискнем.
И вот, за столиком, разлили мы и рискнули. Посмотрели друг на друга. Помигали (даже редактор Гольдберг). Юрий Дмитриевич потрогал шкиперскую бородку и деликатно сказал:
– Кажется, у меня где-то есть «Каберне»…
Коньяк «Брандмайор» тем не менее сослужил добрую службу – натолкнул нас на воспоминания о пожарной вышке, которая в середине века красовалась на старинном здании городского музея. Этакая деревянная башня весьма своеобразной архитектуры… Потом вспомнили и другие башни города. Те, что памятны нам с детства. Они порой придавали приземистым деревянным улицам необычный и даже таинственный облик…
На большом карандашном рисунке, который подарил мне при расставании художник Юдин, тоже башня. Над покосившимися домиками улицы Герцена (моей родной улицы!) поднимается среди тополиных крон колокольня Михаило-Архангельской церкви…
Улица – совсем такая, какой я помню ее с детства. Только церкви в мою мальчишечью пору над ней не было видно. Вообще-то церковь была – там, где улица Герцена очень близко подходит к улице Ленина (бывшей Спасской) стояло здание старинной архитектуры с узкими окнами, с красивыми карнизами, только очень обшарпанное. Однажды я проходил там со своим любимым дядюшкой, дядей Борей, и тот сказал, что в этом доме расположена проектно-строительная контора, где он одно время работал плановиком.
Я догадался:
– А еще раньше, в старину, над домом была башня, да?
– Была. Колокольня…
– А зачем убрали?
Дядя Боря пожал плечами:
– Такие времена… – И от дальнейших комментариев воздержался.
А я подумал, что хорошо, если бы однажды над обезглавленным церковным зданием вдруг снова выросла белая башня. Нет, я не был религиозным ребенком и о вере задумывался не часто (хотя случалось, что задумывался). Но возрождение колоколен над храмами мне казалось делом справедливым, этаким торжеством правды и гармонии. Хотя бы потому, что эти башни изначально были частью моего Города – той немного сказочной, подернутой таинственной дымкой Тюмени, которую я рисовал и носил в душе всегда. Той, где даже в слякотные осенние дни я ухитрялся видеть среди мокрого бурьяна солнечные искры…
Мысль о возрождении белых башен возникла тогда не впервые. Об этом я думал в разные моменты детства. Например, однажды декабрьским вечером я возвращался к себе на Нагорную с плоской коробочкой акварели, которую, купил в тогдашнем "Военторге" на улице Ленина, недалеко от лога. Со спуска, ведущего к мосту через лог надо было подняться по крутой лестнице на взгорок, где и начиналась Нагорная улица. Ступени были забиты снегом, лестница обледенела, стала похожей на горку для катанья. Много раз я штурмовал ее, потому что лень было идти в обход – до улицы Луначарского и обратно… Однако взять штурмом скользкий откос так и не удалось. Съехал на животе очередной раз и досадливо побрел вверх по наклонному тротуару (промерзшие доски ехидно поскрипывали под снегом). Поднялся, оказался рядом с каменным зданием, где светилось узкое, с полукруглым верхом, окно. Хорошо так светилось. И от этого досада моя прошла. Даже наоборот, я порадовался, что оказался здесь – рядом с этим домом, с таинственным окном, рядом с искрящимися от ближнего фонаря заснеженными тополями. Над заборами догорал закат и нерешительно светлел тонкий месяц-мальчишка. Было вокруг что-то от новогодней сказки… И глядя на дом с желтым окном, я представил встающую над ним колокольню – высокую, уходящую к переливчатым звездам. Сейчас здесь располагалась какая-то мастерская, но ведь раньше то был Храм…
И еще. Одно время я гостил у старшей сестры, жившей за рекой, недалеко от старого деревянного моста (многие ли помнят его теперь?) Был у меня там очень славный приятель, Юрка. Однажды вечером он позвал меня в свою школу, на киносеанс с "Веселыми ребятами". В классе, где крутили "кинушку", было тесно и уютно. Многие сидели прямо на полу. Вместо экрана – перевернутая географическая карта. Запах отсыревших валенок и въедливой пыли от школьного мела. Стрекот аппарата, дрожание луча, грустящий над морем Леонид Утесов (и нетерпение – скоро ли будет знаменитая драка?). И ребята кругом – хотя и не очень знакомые, но хорошие, не вредные… А потом мы веселой стайкой возвращались по Береговой улице домой, был заиндевелый вечер, звезды прокалывали морозную дымку. Я глянул вперед и… увидел, что заброшенная церковь, мимо которой я равнодушно ходил много раз, теперь не такая.
Она казалась необыкновенной, как заколдованный замок. Даже без колокольни она была чудесна. Сохранившийся купол таинственно темнел среди обросших изморозью, освещенных редкими лампочками ветвей…
Недавно, перелистывая большую книгу о старой Тюмени, я увидел в ней два зимних пейзажа – Художников Александра Новика и Юрия Юдина. Картины разные, но на обеих – та самая церковь (я уже знал, что Вознесенская), удивительно красивая, даже несмотря на то, что нет колокольни. Она выступает из полусказочного зимнего воздуха, из заснеженных деревьев к зрителю, как напоминание о чем-то нездешнем, более высоком и чистом, чем окружающая суетная жизнь… Но в тот зимний вечер моего детства я все это чувствовал смутно и только подумал: "Вот бы еще и башню вернуть ей…"
Башни не было, и я, чтобы восстановить справедливость хотя бы в собственном мировосприятии, начал рисовать эту церковь, когда вернулся к сестре. Теми самыми красками, которые недавно купил в "Военторге". Электричество не горело, я рисовал при керосиновой лампе-десятилинейке, макал кисточку в фаянсовое блюдце и грыз ее деревянный верхний кончик. Зыбкий неяркий свет придавал рисунку некую мистическую необычность (так мне в те минуты казалось). Я почти не дыша наносил на ватман серо-синие сумерки, стараясь не зацепить волосками чистую белизну бумаги – там, где подымалась над деревьями придуманная мною колокольня…
