Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология) - Фрай Макс
Игорь Дмитриевич поднялся к себе, переоделся в домашнее и плюхнулся на диван. Чувствовал ли он что-то последние несколько дней, что-то особенное? Игорь Дмитриевич задумался – нет, вроде, ничего такого не чувствовал, все шло как обычно, если бы не дым… Но теперь уже невозможно было что-то изменить. Игорь Дмитриевич вздохнул и вдруг почувствовал, что устал. Странно, подумал он, еще только середина недели, и прилег, с удовольствием вытянувшись на диване.
Игорь Дмитриевич пролежал так до вечера, то впадая в легкую дрему, то снова открывая глаза. Когда на улице уже совсем стемнело, неожиданно зазвонил телефон. Вообще-то телефон всегда звонил неожиданно, потому что редко, но сегодняшний звонок заставил Игоря Дмитриевича вздрогнуть. Звонил отец. Они разговаривали редко, не чаще раза в месяц, и разговоры их были пусты и бессмысленны. Ну, сказал отец, как ты? Да ничего, вроде, ответил Игорь Дмитриевич, только чего-то устал сильно. Понимаю, сказал отец и помолчал. А ты как, спросил Игорь Дмитриевич. Да все без изменений, ответил отец. Потом они еще немного помолчали, и Игорь Дмитриевич подумал, что пора прощаться и вешать трубку. Слушай, вдруг спросил отец, и голос у него еле заметно дрогнул, сынок, а как там? Да нормально, пап, ответил Игорь Дмитриевич, все так же. Ну, сказал отец, я так и думал. Ты береги себя, там. Буду беречь, пап, сказал Игорь Дмитриевич, ты тоже береги себя. А потом раздались короткие гудки.
Ночью все кошки серы
Ты спишь, спросил он тихо, одними губами. Она пробормотала что-то в ответ, тоже одними губами, и он не понял, что именно, а понял только, что она спит, раскидав по подушке длинные мягкие волосы. Тогда он неслышно разделся, скинул с себя джинсы и футболку, и вместе с уличной одеждой он словно сбросил все грустные мысли, которые владели им весь этот день, и предыдущий, и еще день, который был до того. Сейчас ему не хотелось ни о чем думать, а хотелось только смотреть на нее, и он еще на какое-то время замер, вглядываясь в ее силуэт под легким одеялом, и в эти раскиданные по подушке волосы. Он любил ее, эту женщину, которая спала перед ним, он вдруг почувствовал это так отчетливо, так ясно, как никогда раньше не чувствовал, и даже прижал руку к губам, чтобы не разбудить, чтобы ни одним вздохом не потревожить ее сон.
Потом он лег рядом с ней и аккуратно обнял ее, и она, не просыпаясь, прижалась к нему спиной и вздохнула. Ты спишь, еще раз одними губами спросил он, и она не ответила, и тогда он закрыл глаза. И сразу перед ним возникли улицы, такие шумные при свете дня – улицы, заполненные толпами спешащих куда-то людей и чередой еле ползущих машин, улицы, раскрашенные всеми возможными и невозможными цветами, шумящие на разных языках и бурлящие, кружащиеся, словно в огромном котле с кипящей водой, в которую сыпанули горсть разноцветных специй. Порой на улице у него кружилась голова, он не любил городской шум, не любил эти многолюдные улицы, но не мог без них – как и все окружающие его люди, он питался этим шумом, и этим движением, и этими запахами и огнями вывесок и реклам, и не мог представить себе жизнь без этой бестолковой суеты. И только ночью приходило спасение.
Сейчас, лежа в чуть прохладной постели, он ощущал на своей коже легкое дуновение ночного воздуха из чуть приоткрытого окна, и слышал дыхание спящей рядом женщины, и ему становилось все спокойнее, словно и не было никаких дневных дел и тревог, а была только эта тишина и дыхание спящей женщины, и ничего вокруг.
И тогда он заснул, и ему ничего не снилось. Лишь за мгновение до пробуждения им овладела тревога, предчувствие опасности – так бывает, когда чувство приближающейся опасности является к тебе во сне, словно предупреждая о происходящем наяву. И, как только он, еще не проснувшись, почувствовал эту опасность, его буквально выбросил из сна истошный, незнакомый крик. Так кричит от страха животное, загнанное в угол, и так кричала эта женщина, не в силах оторвать взгляда от мужчины, лежащего рядом. Она кричала, а потом, внезапно, начала плакать, прикрывая руками то лицо, то грудь под ночной рубашкой, то снова лицо. Было раннее утро, и она плакала и просила, чтобы он не трогал ее, она молила его о пощаде, и ему самому стало страшно. Он, стараясь не смотреть в раскрасневшееся лицо этой женщины, быстро встал и оделся. Сон еще не отпустил его, и он тряхнул головой, стараясь стряхнуть с себя ночной покой, а за окном уже начиналась шумная жизнь. И тогда он последний раз взглянул на эту женщину, у которой от страха уже не было сил плакать, и поэтому она только всхлипывала, не отводя от него глаз. Он последний раз посмотрел на нее и, не говоря ни слова, вышел и затерялся в толпе.
***
Полиция США разыскивает мужчину, который совершает противоправные действия в отношении спящих женщин. Забираясь в чужие дома, он проводит ночь в обнимку со спящими жертвами. Наутро женщины, увидев в своей постели незнакомца, кричат от ужаса, и мужчина убегает. Последняя жалоба на насильника, которого в прессе уже окрестили «Обнимашкой» (Cuddler), поступила от жительницы вашингтонского района Гловер-парк. К сожалению, ни эта, ни другие пострадавшие женщины, не могут дать приметы злоумышленника кроме его короткой стрижки. За последние годы от этого человека пострадало более десяти женщин. Полиция прилагает все усилия для поимки преступника. В случае задержания ему инкриминируют незаконные вторжения в частные владения, а также насильственные действия сексуального характера.
Гала Рубинштейн
Осколки
Когда она умерла, у него в груди что-то треснуло, сперва в одной точке, где-то за грудиной, а потом трещина с тонким противным звоном расползлась во все стороны. Он не любил слово "душа", считал его вычурным, нарочитым, так что вполне возможно, что на сотню мелких кусочков рассыпалась вовсе не душа, а какая-то другая субстанция. Он даже сходил к семейному врачу - конечно, не сразу после ее смерти, а спустя несколько месяцев, может, семь, или восемь. Врач успокоил его: сердце оказалось в порядке, легкие тоже, оставалось предположить межреберную невралгию, тем более, что проверить это предположение все равно не представлялось возможным. Впрочем, к тому времени кусочки непонятно чего уже перестали царапать его своими острыми краями, они пообтесались, как зеленые осколки бутылочного стекла, которые он еще мальчиком любил собирать на морском берегу. Боль улеглась, и он почти перестал обращать внимание на постоянное беспорядочное шевеление в груди. Особого беспокойства оно не приносило, если не считать того, что ему с каждым днем все труднее становилось выбирать, даже когда речь шла о мелочах. Он проводил уйму времени перед распахнутым гардеробом, не зная, что надеть - хотя его никогда не волновало, как именно он выглядит. Ужинал он всегда в одном и том же месте, где знакомый официант вежливо уточнял "как обычно?" и улыбался в ответ на утвердительный кивок головой. Однажды он попытался поесть в другом ресторане, но вынужден был уйти, после того как два часа просидел над меню, не в силах сделать заказ. Ему казалось, что он стремится во все стороны сразу, и от этого вынужден оставаться на месте. Для того, чтобы хоть что-то выбрать, хоть чего-то по-настоящему захотеть, надо было если не объединить в одно целое груду осколков, бестолково копошащихся в груди, то хотя бы остановить их.
Иногда он приходил на ее могилу, и ложился грудью на землю. Это приносило временное облегчение, осколки затихали, переставали двигаться и лишь слегка вибрировали. По крайней мере в эти минуты он успокаивался - ведь самый главный выбор был сделан давно и без его участия. Раньше это приводило его в отчаяние, а теперь умиротворяло. Но наступал вечер, и он возвращался домой по знакомой аллее, чувствуя, как с каждым шагом что-то внутри него оживает, начинает шевелиться и разбегаться в разные стороны, делая его движения нервными, отрывистыми, как будто все части тела жили сами по себе.
