Аут. Роман воспитания - Зотов Игорь Александрович (бесплатные книги онлайн без регистрации .TXT, .FB2) 📗
Вообще же у меня было впечатление, что нам с Михаилом завидуют; завидуют, что мы уехали, устроили свои судьбы, хотя бы и раздельно друг от друга. Здесь же, в России, жить было как-то нетвердо, как-то не слишком приятно, хотя, по утверждению наших приятелей, и очень «интересно». Не могу понять.
Почти все первым делом бросались к книжной куче – а она была чуть ли не три метра высотой – и копались в ней, тащили из нее, тащили… Вдоль забора возникло постепенно еще несколько куч, маленьких, из книг, набранных гостями. Потом и они тоже почти все были брошены в костер – кроме пары десятков книг, никто ничего с собой больше не взял. Это только вначале глазки гостей загорались на бесплатное, на халяву, так сказать. Это только вначале на Михаила сыпались упреки и презрения, что, дескать, зажрался в Америках, стал, дескать, «мериканом» и все такое прочее-пошлое. Потом же выяснилось, что никому, буквально никому из присутствующих никаких книг и не нужно.
Зато накинулись на угощение. Выпито и съедено было много, и чем больше пили и ели, тем больше вожделели церемонии. Обсуждали меры предосторожности, сочиняли ритуал, фотографировали кучу, фотографировались на ее фоне. Одна из фотографий (на ней, правда, почти ничего было не разобрать) появилась через день в одной бойкой московской газете, иллюстрируя собой репортаж с заголовком «Новые русские „интеллектуалы“. На своей подмосковной вилле капиталист торжественно сжег пять тысяч книг из собственной библиотеки» за подписью Д.Булл. Я, разумеется, статью не читала, но Тоня Шкель мне услужливо пересказала ее по телефону. Был ли этот Д.Булл журналистом Роговым, я не знаю.
Жечь решили в полночь. Кучу рассортировали: с краев положили детские книги, а дальше в порядке нарастания серьезности, что ли. Венчали кучу сверху собрания сочинений Чехова и Горького, тома Ницше, Платона и прочих философов, и шпилем – «451 градус по Фаренгейту» Брэдбери.
Самые пьяные и ярые склеили из бумаги подобие ку-клукс-клановских колпаков, надели подобие мантий из одеял и пледов, сделали факелы. Ровно в полночь факелы зажгли, и дюжина энтузиастов подпалила кучу с разных концов. И запылало. Запылало сразу ярко и жарко. Михаил схватил шланг, остальные – ведра и бутылки с водой, стоявшие наготове. С большим трудом удалось огонь притушить, кучу разобрать, возвести на ее месте другую – поменьше, а остальные книги сложить рядом, чтобы потом поддерживать костер. Запалили еще раз. По счастью, ночь была тиха, безветренна. Но и теперь огонь был слишком высок. Так высок, что спустя минут десять ворота с улицы осветились автомобильными фарами. Милиция.
Михаил пошел разбираться. Разумеется, сообщили соседи, а заодно вызвали и пожарных. Те приехали с помпой и с помпами минут через двадцать после милиции. Подтянулись и соседи. Скандал разгорался. Михаил и журналист Рогов долго убеждали власти, что ничего страшного, что жечь будут аккуратно, «по книжечке, по книжечке». В доказательство своей полнейшей лояльности Михаил выдал каждому из стражей порядка по сто рублей, а заодно предложил желающим покопаться в обреченной библиотеке. Отказались все, кроме одного пожарного, который набрал охапку детских книжек, да еще лейтенант милиции поднял с краю томик Заболоцкого, чем вызвал восторг гостей-интеллектуалов. Соседям была предложена выпивка, и церемония продолжилась. Жгли теперь медленно, подбрасывая по две-три книжечки, так что растянулось это занятие почти до утра. У многих книг оказались такие крепкие обложки, что так и не сгорели. Пару раз ездили на станцию за выпивкой, а под утро принялись готовить «интеллектуальные шашлыки», нанизав мясо на шампуры и жаря его в огне чужих мыслей.
Я, честно говоря, не знала, куда деваться, хотела даже ехать домой спать, но поздно спохватилась – электрички уже не ходили, а в Москву никто из пьяных гостей, разумеется, ночью на машине ехать не хотел. Я ушла в дом и легла спать. Засыпая, видела перед собой безумные глаза Алексея. И обрывки его жаркой речи, обращенной к кому-то из гостей.
– Вот это и значит – хоронить своих мертвецов! Правда? Да?…когда все, что было раньше, исчезнет, и все начнется с чистого листа… Правда? Мертвец Толстой хоронит мертвеца Вольтера, а мертвец Вольтер хоронит мертвеца Платона… Правда? Да?… Нет, ну скажите! Жить должны живые. Не мертвые, а живые… Да?
Часов около шести утра, было уже совершенно светло, кровать моя заскрипела, и я почувствовала, что на меня наваливается чье-то тело. Михаил, это был он, совершенно пьяный, такой, каким я его никогда за всю нашу совместную жизнь не видела, пытался содрать с меня трусы…
– Давай, давай это… закольцуемся… – бормотал он, дыша в лицо водочным перегаром.
– Это как? – спросила я, схватив его за руки.
– Как-как! Пусть это будет наш последний секс… Мне было даже не противно, – так, безразлично.
– Не дыши мне в лицо, ты пьян, – сказала я, отпуская его руки.
– Хорошо, хорошо…
Он честно отвернул лицо в сторону, снял с меня трусы и поимел меня с каким-то даже исступлением. Я же лежала под ним бесчувственная как колода. Только дернулась, когда почувствовала, что он кончает.
«Закольцевались», – подумала я, выбираясь из-под бывшего мужа. Между тем в комнате в углу в кресле спал какой-то человек, запрокинув голову. Вошел, видимо, когда я спала, искал свободное место, да так и заснул. Мне стало смешно. Я вышла на крыльцо. У костра сидели в шезлонгах трое самых стойких гостей, ели мясо, пили водку и подбрасывали книги в огонь. Я налила кувшин воды и ушла в сад смыть с себя липкие остатки «кольцевания». Только тогда мне стало противно. И сладко одновременно. Я знала, что эта грязная ночь и есть мое прощание с родиной, с прошлым. Больше я сюда не вернусь.
Я разделась догола и тщательно вымылась, поливая себя из кувшина. Мне было плевать, видят ли меня мои бывшие приятели, я даже имен их не пыталась вспомнить. Потом вернулась в дом, взяла сумочку и на цыпочках, тихо ушла. Было зябко, солнце еще не вышло из-за кромки дачных деревьев, птицы гомонили кругом. Я дождалась электричку и уехала в Москву.
Потом, я знаю, были какие-то трудности с продажей дачи, потому что наутро того же дня пылающую оргию нарушил приезд риелтора и потенциальных покупателей. Те смотрели в ужасе на костер, на остатки библиотеки, на двор и сад, усыпанные пеплом, на опохмелявшихся гостей. Покупатели пытались сбавить цену, но Михаил стоял на своем твердо, хоть и нетвердо стоял на ногах.
Впрочем, это все я слышала в пересказе мамы, а бывшего мужа я больше никогда не видела. Да и он не пытался со мной встретиться. Единственное, что я выторговала через маму по телефону, были две трети суммы за проданные дачу и квартиру: наших детей он счел за треть. Нуда ладно, плевать, надо было возвращаться домой, в Копенгаген.
Алексей, правда, пребывал весьма вдохновленный тем, что увидел и услышал в России. Он собирался со мной, по его словам, на самое короткое время, только за тем, чтобы лучше подготовиться к окончательному возвращению на родину. Я не перечила, пусть думает да и поступает как ему заблагорассудится.
В конце июля мы – я, мама и Алексей – вылетели в Данию.
Индийский океан
I
Молодые датские инвалиды проживали на окраине Копенгагена, в Эморупе, компактной колонией – человек тридцать в дешевой пятиэтажке. Старостой над ними был поставлен некий Георг Даниэльсен, хозяйством ведала Ингрид, его жена. Даниэльсен следил за порядком: помогал убогим решать бытовые проблемы, пару раз в месяц устраивал спортивные состязания и иногда по вдохновению – конкурсы, вечеринки, экскурсии. Давал он и уроки ремесла (Георг был профессиональным столяром), призванные вернуть колонистов к «нормальной» жизни.
В прежней жизни кроме столярного ремесла Даниэльсен освоил, и весьма успешно, искусство наркомании. Только чудом после почти пяти лет почти тотального забытья ему удалось слезть с иглы, и тогда в качестве реабилитации государство отправило своего отблудившего сына в одну из нищайших африканских стран. Там за харчи и символическую плату (основная ее часть копилась в банке, и снять ее бывшие наркоманы могли лишь по возвращении на родину) он работал в компании еще пары десятков таких же своих «коллег» на благо африканского народа – столярничал и плотничал, учил столярничать и плотничать.
