Туарег - Васкес-Фигероа Альберто (версия книг .txt) 📗
Генерал хотел было ответить резкостью, но сделал над собой усилие и сдержался. Все-таки Али Мадани в настоящий момент являлся правой рукой президента и вторым наиболее влиятельным в стране человеком, тогда как он оставался простым военным, недавно получившим свою первую генеральскую должность. Вся эта история в большей степени произошла по вине политиков вроде этого, а вовсе не из-за недостатка подлинной эффективности вооруженных сил, однако сейчас было не место и не время вступать в дискуссию, которая могла принести ему только неприятности. Поэтому он прикусил язык и занял выжидательную позицию. В конце концов, министр, вероятно, уже сойдет с политической сцены к тому времени, когда он дослужится до бригадного генерала.
– Сколько у нас вертолетов? – услышал он вопрос министра, адресованный полковнику.
– Один.
– Будут вам еще три. Самолетов?
– Шесть. Но мы не можем отвлекать их от дела. Большинство постов могут получить снабжение только по воздуху.
– Я направлю к вам эскадрилью. Пусть прочешут весь район вокруг Герифиэса. – Он помолчал. – И еще я хочу, чтобы два полка расположились по ту сторону «пустой земли» Тикдабры.
– Но ведь указанный район находится за пределами наших границ! – запротестовал полковник. – Это будет расценено как вторжение в соседнюю страну…
– Оставьте эти проблемы министру иностранных дел и позаботьтесь о выполнении моего приказа.
Он с досадой прервался, потому что раздался стук в дверь. Она открылась, и вошедший что-то прошептал на ухо секретарю Анухару эль-Мохри, который хранил молчание на протяжении всего собрания. Выражение лица последнего заметно изменилось.
Он кивнул, закрыл дверь и пояснил:
– Извините, ваше превосходительство, но мне сообщили о прибытии губернатора.
– Бен-Куфра? – удивился Мадани. – Он жив?
– Именно так, господин. В плохом состоянии, но жив… Ожидает в своем кабинете.
Министр вскочил на ноги и, даже не попрощавшись с присутствующими, покинул зал, пересек высокую галерею в сопровождении Анухара эль-Мохри, провожаемый испуганными взглядами местных чиновников, и вошел в просторный полузатененный кабинет губернатора, оставив секретаря снаружи. Тот практически налетел на тяжелую дверь.
С десятидневной бородой, грязный, истощенный, с темными кругами под глазами, губернатор Хасан бен-Куфра был тенью гордого, высокомерного и уверенного человека, который однажды вечером покинул этот кабинет, направляясь в мечеть. Он рухнул в одно из тяжелых кресел, устремив невидящий взгляд на пальмовую рощу сквозь тяжелые шторы. Можно было бы сказать, что ум его витает где-то очень далеко – вероятно, в пещере, где на его долю выпало самое тяжелое в жизни испытание. Он даже не поднял глаз при появлении Мадани, и тому пришлось встать перед ним, чтобы он наконец заметил его присутствие.
– Я не надеялся тебя вновь увидеть.
Тот медленно поднял глаза, покрасневшие от усталости и словно бы расширившиеся от ужаса. Он пытался вспомнить собеседника. Наконец хриплым шепотом еле слышно произнес:
– Я тоже… – Он показал запястья – сплошные кровоточащие раны: – Смотри!
– И все-таки это лучше, чем оказаться мертвым… А по твоей вине убиты четырнадцать человек – и страна в опасности.
– Никогда не думал, что ему это удастся. Я был уверен, что посылаю его в западню и в Герифиэсе с ним покончат. Там же находились наши самые лучшие кадры.
– Лучшие? – воскликнул министр. – Он перерезал их, как кур, одного за другим… И теперь Абдуль на свободе. Ты понимаешь, что это значит?
Тот кивнул:
– Мы его схватим.
– Как? Теперь его сопровождает не фанатичный и бестолковый юнец, а туарег, который знает эти края, как никогда не будет знать ни один из нас. – Он сел перед бен-Куфра на софу и автоматическим жестом пригладил волосы. – Только подумать, ведь это я предложил тебя на это место и настоял на твоей кандидатуре…
– Я сожалею.
– Ты сожалеешь? – Министр издал короткий смешок, горький и презрительный. – Если бы ты, по крайней мере, умер, можно было бы сказать, что тебя подвергли нечеловеческим пыткам… Но ты здесь, живой, и тычешь мне в нос своими ранами, которые затянутся за пару недель. Любой студент-бунтарь будет дольше сопротивляться моим людям, чем ты сопротивлялся туарегу. Раньше ты был крепче.
– Когда был молод и меня пытали французские десантники… Тогда я во что-то верил. Боролся за правое дело. Наверно, у меня не было уверенности в том, что будет справедливо держать Абдуля под замком всю жизнь.
– Это казалось тебе справедливым, когда тебе дали этот кабинет и назначили губернатором, – напомнил ему министр. – И когда мы решили, что с ним делать. Тогда он был не Абдулем, а врагом, дьяволом, человеком, приведшим страну к хаосу, потому что отстранял нас, своих близких товарищей, от управления. Нет, Хасан, – решительно сказал он, – не пытайся меня обмануть, я тебя давно знаю. Все дело в том, что власть, годы и комфорт сделали тебя мягким и пугливым… Можно было проявлять героизм и сопротивляться, когда было нечего терять, кроме надежды на лучшее будущее. Но когда живешь во дворце и имеешь счет в Швейцарии… Не отпирайся, – опередил министр губернатора. – Вспомни, что сбор информации входит в мои обязанности, и мне известно, сколько тебе платят за пособничество нефтяные компании.
– Наверняка меньше, чем тебе.
– Конечно… – согласился Али Мадани без тени возмущения. – Но ведь сейчас ты попал в передрягу, а не я… – Он подошел к окну, чтобы взглянуть на муэдзина, взывавшего к верующим с минарета мечети, и сказал, не оборачиваясь: – Молись о том, чтобы мне удалось утрясти то, что ты напортачил, а не то потеряешь нечто большее, нежели пост губернатора.
– Это значит, что ты меня смещаешь?
– Естественно! – ответил министр. – И заверяю тебя, что если не найду Абдуля, то позабочусь о том, чтобы тебя судили за предательство.
Губернатор Хасан бен-Куфра не ответил. Он был поглощен осмотром ран, оставленных ремнями на его запястьях, и размышлял о том, что несколько дней назад в этом же самом кабинете он выступал в роли Мадани, сурово распекая человека по вине туарега, из-за которого все забыли покой и сон.
Он вспомнил время, проведенное в пещере – часы и дни тоски и тревоги, – когда он все время спрашивал себя, действительно ли туарег пришлет за ним кого-то или оставит умирать там, как собаку, – от голода, ужаса и жажды.
А еще вспомнил, что туарег оказался умнее, чем он: без особых усилий выяснил его слабое место и то, как его можно склонить к сотрудничеству, не тронув даже пальцем.
Он понял, что ненавидит туарега за все это, но ненавидит еще больше главным образом потому, что тот сумел выполнить обещание и прислал человека, чтобы его спасти.
– Почему? – спросил Али Мадани, повернувшись, чтобы взглянуть на него, словно прочитав его мысль. – Почему человек, убивающий хладнокровно, как он это делает, оставил тебя на свободе?
– Он мне пообещал.
– А туарег всегда выполняет свои обещания, я знаю… Даже если и так, мне трудно допустить, что существует ум, который считает, что законно лишать жизни незнакомых спящих людей, но никак нельзя нарушить обещание, данное врагу. – Он отрицательно покачал головой и уселся за массивный стол, в кресло, принадлежавшее его собеседнику. – Иногда я спрашиваю себя, как это возможно, что мы живем в одной стране, имея так мало общего… – Он продолжил, словно беседуя сам с собой: – Это часть наследства, за которое мы должны благодарить французов: они нас перемешали, словно в гигантском пудинге, а затем разрезали на куски по своему усмотрению. И вот теперь, двадцать лет спустя, мы сидим здесь и безуспешно пытаемся что-то понять про других.
– Это мы уже знали… – устало заметил Хасан бен-Куфра. – Все мы еще раньше пришли к такому же выводу, но ни у кого и мысли не возникло отказаться от части, которая нам не соответствовала, довольствуясь меньшей и однородной по составу страной. – Он раскрыл и сжал ладони, словно ему было трудно это сделать, стараясь сдержать гримасу боли. – Нас ослепили амбиции, и мы желали все больше и больше территории, даже зная, что не справимся с ее управлением. Отсюда и наша политика: если мы не добьемся того, чтобы бедуины приспособились к нашему укладу, значит, мы должны сжить их со свету. Что бы мы стали делать, если бы французы попытались нас извести много лет назад, потому что мы не приспособились к их образу жизни?
