Мерцание золота - Кожедуб Александр Константинович (книга регистрации .TXT) 📗
— Хорошие картины, — громко сказал я Володе. — Русские, но с прибалтийским акцентом. Мне вон то море нравится. — Я показал на самую большую картину.
Хозяин расцвел, вышел из салона и вернулся с бутылкой коньяка. В руках жены неизвестно откуда появился поднос с бутербродами.
«Нет более прямого пути к сердцу художника, чем грубая лесть», — подумал я.
— Его фамилия Зайцев, — сказал Виллинович. — Взял бы фамилию жены, уже давно бы получил гражданство. А так всего лишь вид на жительство.
— У тебя тоже вид? — поинтересовался я.
— Я в пятом колене местный! — оскорбился Володя. — В Рийгикогу половина моих одноклассников сидит.
— Где-где?! — поперхнулся я коньяком.
— В парламенте. Все до одного националисты. Я с ними борюсь.
— Да, с националистами надо бороться, — согласился я. — Лучше, конечно, перестрелять или хотя бы посадить в тюрьму.
Володя покосился на меня и ничего не сказал. Чувствовалось, политкорректность для него была не пустым звуком.
— За Россию! — провозгласил тост Зайцев.
Его рыжая борода походила на пылающий факел.
Все с воодушевлением выпили.
— Здесь все русские? — спросил я Володю, оглядываясь по сторонам.
— Эстонские русские, — уточнил он. — Это ведь Таллин.
— Да, Ревель, — вспомнил я. — В начале тринадцатого века здесь правил полоцкий князь Вячко. Генрих Латвийский называл его королем.
— Он сидел в Юрьеве, — сказал Володя. — Тарту далеко от Таллина.
Я знал, что «далеко» и «близко» — это философские категории, и не стал дискутировать на эту тему. Хотя интересно было бы узнать, как Вячко добирался сюда из Полоцка. Впрочем, Генрих Латвийский тоже не самолетом летал.
— Все, заканчиваем, — распорядился Виллинович. — Нас ждут в Пюхтицком монастыре.
— Где? — удивился я.
— В женском монастыре. Его настоятельница — моя хорошая знакомая.
Слово «женский» меня как-то успокоило. В конце концов, не я здесь заказываю музыку. А в монастырях я еще не бывал, тем более женских.
— Мы торопимся? — спросил я Володю, глядя на столбы, мелькающие за окном машины.
— На обед, — сказал Виллинович. — Я обещал не опоздать к обеду.
— Сейчас ведь пост, — вспомнил я.
Я знал за собой эту особенность: иной раз меня заклинивало на ерунде. Я вдруг вспоминал о вещах, помнить о которых было совсем не обязательно. Более того, о них лучше было как раз не вспоминать, но меня, что называется, несло. И я называл Таллин Ревелем, Тарту Юрьевом, а перед обедом начинал рассуждать о посте.
— В монастырях и в пост хорошо кормят, — сказал Володя. — А мы с тобой вообще гости.
— Жданные?
— Ну да, вроде татар.
В монастыре нас действительно ждали. Одна монашка торопливо отворяла ворота, вторая бежала перед машиной, показывая, где припарковаться, третья вела к величественным поленницам дров, похожим на замковые башни, четвертая помогала разоблачаться перед покоями, из которых вкусно пахло.
Мы сели за стол одновременно с настоятельницей.
«Однако!» — подумал я, окидывая взглядом открывшуюся картину.
Картина действительно впечатляла. Грибы, капуста, картошка, кулебяки, моченые ягоды и яблоки — всего было в избытке. Молоденькая послушница внесла блюдо с запеченной семгой.
Девушка была чудо как хороша: алебастровая кожа, ясные глаза, гибкий стан. Под платьем с глухим воротником угадывалась высокая грудь.
Наверное, она сделала что-то не так, потому что настоятельница метнула на нее грозный взгляд. И без того бледная, послушница стала белее мела. «Сейчас упадет в обморок», — подумал я.
Но послушница справилась с собой и упорхнула за дверь.
— Понравилась? — шепнул мне в ухо Виллинович.
— Похоже, я закоренелый грешник, — вздохнул я. — В монастыре мне в голову лезут гораздо более греховные мысли, чем за его пределами.
— Они всем лезут, — хмыкнул Володя. — Давай лучше клюквенного морса выпьем.
Мы выпили. Морс был такой же отменный, как и все остальное.
— Матушка Варвара самый близкий друг нашего патриарха, — сказал Володя. — Он ведь таллинский.
— Крута? — взглянул я на него.
— Хозяйка, — пожал он плечами.
Я заметил, что настоятельница почти не прикоснулась к еде. Нас она тоже не понуждала чревоугодничать.
«Немудрено, что они от одного ее взгляда обмирают», — пожалел я послушниц.
У настоятельницы дрогнули уголки губ. Видимо, она улыбнулась.
— Съешь ложечку картофельного пюре, — предложил Володя. — Как оно у них такое получается?
— Взбивают, — сказала настоятельница. — Ну, я пойду по делам, а вы еще посидите.
Она поднялась с помощью монахини, все это время безмолвно сидевшей рядом.
— Заместительница? — посмотрел я ей вслед.
— Татьяна, кандидат искусствоведения, — сказал Володя. — Уже лет двадцать здесь. Машину хорошо водит.
— Лучше тебя?
— Не хуже, — хмыкнул он.
Да, монастырская жизнь все-таки сильно отличается от мирской. Что сюда приводит этих Татьян?
— Он, — показал пальцем в потолок Володя. — Как тебе трапеза?
— Изысканная, — сказал я.
— Пойдем, покажу место, где Богородица являлась.
— На самом деле?
— Это же Пюхтицы! — похлопал он меня по плечу.
Мы опять прошли мимо гигантских поленниц дров, поднялись на песчаный холм, заросший соснами.
— Здесь, — сказал Володя.
— Кому она явилась?
— Насельницам монастыря, кому же еще. Ночью стало светло как днем. Прошла вон там, постояла и пропала. Наверное, это был знак.
Он перекрестился.
Я не стал спрашивать, что это был за знак.
Мы попрощались с монахинями и послушницами, готовыми, казалось, выполнить любое наше желание. Бледнолицей красавицы среди них не было. «Либо прячется, либо не пускают, — подумал я. — Вот бы умыкнуть такую из монастыря!»
— Навсегда здесь остаются немногие, — угадал ход моих мыслей Володя. — Одна Татьяна, да и та, бывает, несется на машине как ведьма на помеле.
— Остужает страсти?
— Наверное, — пожал он плечами. — Мне, правда, и сотрудниц хватает. Представляешь, все разведенки.
— Так ведь Европа, — сказал я. — Ничего, завтра приедут русские писатели и научат вас уму-разуму.
— Не научат, — засмеялся Виллинович. — У нас даже Северянин перековался.
— Стал эстонцем? — удивился я.
— Почти. Разве русский поэт напишет: «Как хороши, как свежи были розы, моей страной мне брошенные в гроб!»?
— Он гений, — сказал я. — Это вне национальности.
Володя снова испытующе посмотрел на меня. Вероятно, я тоже не сильно смахивал на русского писателя.
— Белорусский, — успокоил я его. — У нас на Полесье русалок как собак нерезаных.
— А оборотней?
— Тоже хватает. Масонов, правда, нет.
— А у нас все депутаты масоны! — захохотал Володя. — Открыли клуб под названием «Красный каменщик», по воскресеньям съезжаются в него и надираются как свиньи. Сам видел.
— Да ну? — не поверил я.
— Я же говорил, у меня половина одноклассников депутаты. Один раз взяли с собой, а я ведь не пью.
— И что ты там делал?
— Смеялся. Живот целую неделю болел. Они же ходят со свечками, пальцы крестиком складывают, значки с циркулем друг другу показывают. И все пьяные.
— Веселая у вас тут жизнь, — покачал я головой. — У нас старых масонов в лагеря загнали, а новые в подвалах прячутся.
— У вас в Доме литераторов масонский клуб, — сказал Володя.
— Слухи! — махнул я рукой. — Даже при Олсуфьеве масонов не было.
На следующий день прибыла большая писательская делегация во главе с председателем Союза писателей России Ганичевым. На вручении премии он сказал длинную речь, из которой я запомнил только анекдот о маленькой девочке. Она никак не могла понять разницу между бедой и катастрофой. Беда, объяснили ее взрослые дяди, это когда козлик бежал по дощечке через речку, споткнулся и упал в воду. А катастрофа — это когда упал самолет и погибло много людей. «Поняла?» — спросили девочку. «Да, — сказала она. — При катастрофе падает самолет и гибнет много людей. Но это не беда. Беда — это когда козлик бежал по дощечке…» И девочка заплакала.
