Пора, мой друг, пора - Аксенов Василий Павлович (лучшие книги .txt) 📗
– Туманно выражаетесь, товарищ, – сказал Мухин.
– Да, да – огорчился Марвич, – в том-то и дело, корявый язык...
– Боцмана я недавно встретил демобилизованного, – вспомнил я. – Стоит наш эсминец на консервации теперь, на приколе. Моральный износ, говорят, понял?
– В такую жизнь ведут тесные ворота, – сказал Марвич, – и узкий путь. Надо идти с чистыми руками и с чистыми глазами. Нельзя наваливаться и давить других. Там не сладкими пирогами кормят. Там всем должно быть место. Верно я говорю, Петрович?
– Верно! – махнул рукой Мухин. – Открывай шампанское!
Мы выпили шампанского, и вот тут-то нас немного разобрало. Спели втроем несколько песен, и вдруг Валька захотел идти в Дом приезжих.
– Поздно, Валька, – сказал я. – Завтра сходишь.
– Нет, я сейчас пойду, – уперся он, – а вы как хотите.
Мы вышли все трое из вагончика и заплюхали по лужам. Вдали шумела стройка, работала ночная смена. Ползали огоньки бульдозеров, иной раз вспыхивала автогенная сварка, и тогда освещались фермы главного корпуса.
– Я ее люблю, – бормотал Марвич, – жить без нее не могу. Как я жил без нее столько месяцев?
Я помню улицу, – говорил он. – Знаешь, в том городе есть улица: четыре башни и крепостная стена, а с другой стороны пустые амбары... Там и началась вся наша путаница с Таней. Знаешь, для меня эта улица как юность. Когда я был мальчишкой, мне все время мерещилось что-то подобное и... Но ты, Сергей, должно быть, не понимаешь...
– Почему же нет? – сказал я. – Мне тоже мерещилась всякая мура.
– А потом я стал стыдиться этой улицы. Как говорится, перерос. Напрасно стыжусь, а?
– Эх вы, молодые вы еще! – крикнул вдруг Мухин, сплюнул и остановился.
– Ты чего, Петрович?
– Ничего, – в сердцах сказал он. – Ты детей видел в немецком концлагере? Ты видел, как такие вот маленькие старички в ловитки еще играть пытаются? А горло тебе никому не хотелось перегрызть? Лично, собственными клыками? Пока! Завтра к двенадцати явись на судно.
Он пошел от нас в сторону, раскорякой взобрался на отвал глины и исчез.
А мы, конечно, в Дом приезжих не пошли. Только издали посмотрели на огоньки и отправились спать. Конечно, не спали, а болтали полночи. Разговаривали. Мы поняли Мухина.
5
С соседками своими по комнате Таня познакомилась еще вечером. Это были три проезжие геологини и пожилая женщина-врач, инспектор облздравотдела. Утром, когда Таня открыла глаза, геологини уже встали, а инспектор сидела на кровати и расчесывала волосы.
В окне было солнце. Лучи его, проникая через занавески, падали на молодые тела геологинь. На них было хорошее белье. Они ходили в одном белье по комнате, укладывали свои рюкзаки и кричали друг другу: «Сашка, Нинка, Стелка...» Потом они надели байковые лыжные костюмы и резиновые сапоги, и теперь трудно было представить, что под костюмами у них такое хорошее белье и столь свежие молодые тела.
– Идите, я вам полью, – сказала Стелка Тане.
В углу комнаты стояло ведро с водой и таз. Стелка поливала Тане из ковшика и разглядывала ее внимательно. Когда Таня обернулась, то увидела, что Сашка, Нинка и инспектор сидят на кроватях и тоже смотрят на нее.
– Ты в кино, случайно, не снималась? – спросила Стелка.
– Снималась.
– Так вы, может, Татьяна Калиновская? – спросила Сашка.
– Ага.
«Ужасная жизнь, – думала Таня, расчесывая волосы. – Все тебя узнают, никуда не скроешься».
Она обернулась и увидела, что геологини сидят рядком и ошарашенно смотрят на нее. И инспекторша косится, хоть и делает вид, что перебирает бумаги.
Вот эти женщины смотрят на нее, как на сошедшую с Олимпа. Ослепительная жизнь рисуется в их воображении, когда они смотрят на нее. Они ведь не знают, что такое девятый дубль, когда все раздражены и смертельно устали, идет режимная съемка, а ты – игрушка в руках режиссера, он охвачен творческим экстазом, а твой-то экстаз погас еще на третьем дубле, – да мало ли чего они не знают. Они знают про кинофестивали и про репортеров, штурмующих отели, и воображают, как ты идешь по набережной в Канне вдвоем с Марчелло Мастрояни, а из-за угла выбегает охваченный ревностью Ален Делон, но они не знают про твою одинокую зиму, про твою разнесчастную нелепую любовь ничего не знают...
Есть женщины как женщины, а от актрисы требуется экстравагантность, но у тебя один только муж, и больше тебе никого не надо, ведь ты обыкновенная женщина, сколько же лет тебе понадобилось, чтобы понять это?
– Ну что, девочки? – улыбнулась Таня.
– Дайте автограф, а? – пискнула Стелка.
– Пожалуйста, хоть десять.
«Девочки» налетели на нее с записными книжками, вереща:
– А вы Баталова знаете?
– А со Смоктуновским знакомы?
– А с иностранными артистами встречались?
В окно кто-то сильно застучал, стекло задребезжало.
– Ой, как жалко, нам в маршрут!
– Пошли, девки! – с горечью сказала Нина...
Они пожали Тане руку, а Стелка, будто самый близкий из них человек, чмокнула ее в щеку. Навьюченные рюкзаками девушки выбежали из комнаты, на крыльце послышались их голоса, мужской смех, через секунду в окнах над занавесками замелькали головы подпрыгивающих парней. Они улыбались Тане.
Инспектор была уже в пальто и с кожаной папкой под мышкой.
– До свидания, – сказала она Тане. – До вечера.
Таня вышла вслед за ней на крыльцо и увидела цепочку геологов, идущих по деревянным мосткам к большому зеленому фургону.
Низкие каменные здания XIX века видны были через площадь и длинные торговые ряды, под арками которых в узких кельях таились магазинчики культтоваров, галантерей и трикотажа. Рядом виднелась облупленная часовенка с вывеской «Керосин, москательные товары». Перед этими зданиями стояла серая, а местами прямо-таки черная, довоенная еще статуя осоавиахимовца, к руке которого в позднейшую уже эпоху прикреплен был голубь мира. Можно было представить себе многолетнюю сонную жизнь старого райцентра Березань, возле которого ныне строился индустриальный гигант, рылись котлованы под фундаменты новых домов нового города.
С крыльца гостиницы видны были бескрайняя тайга и излучина огромной реки. По тайге и по реке плыли тени маленьких мрачных туч.
– Пойдем поищем какую-нибудь еду, – услышала Таня за спиной голос Горяева.
– Привет, – сказала она, не оборачиваясь.
Горяев сзади щелкнул зажигалкой, над Таниным плечом пролетело облачко сигаретного дыма.
– Милый городок, – проговорил Горяев. – А статуя какова! Это уже чистый абстракционизм.
Он хохотнул.
– Мне нужно здесь найти одного человека, – сказала Таня. – Это мой муж. Марвич.
Горяев спустился на одну ступеньку и заглянул ей в лицо.
– Валентин Марвич твой муж? – осторожно спросил он.
– Да.
– Когда же вы успели?
– Года три назад мы успели.
– Ах вот оно что! То-то там болтали, а я не понимал...
– Я жду Сережу. Возможно, он сможет помочь.
– Так Марвич здесь?
– Да.
– Занятно, – проговорил Горяев.
Он спустился с крыльца и пошел через площадь к «Осоавиахимовцу», медленно обошел вокруг скульптуры и остановился, глядя на Таню. Между ними проехал тяжелый автобус, прошла конная упряжка, промчался галдящий фургон с геологами.
Вдоль торговых рядов, вихляясь, ехал велосипедист. Это был Сергей Югов. Утром, когда Марвич ушел на работу, он занял велосипед у топографа Шевырьева и поехал на Таней. Марвич перед уходом напрочь запретил ему проявлять инициативу, но он ее и не проявлял – просто занял велосипед у топографа и поехал за Таней.
Еще издали он увидел ее на крыльце Дома приезжих. Она была в брюках, теплой куртке и в платке.
«Хороша девчонка, – подумал Сергей. – Ради такой девчонки можно и проявить инициативу».
Он подкатил к Тане и поприветствовал ее. Таня сбежала с крыльца. Подошел и Горяев.
– Смех, – сказал Сергей, – сейчас прибегал наш матрос Сизый, вы его знаете, пижонистый такой, просил у моего соседа учебник тригонометрии для десятого класса. А мой сосед в двух институтах занимался. Правда, не кончил, но образованный человек. Откуда у него школьные учебники?
