Лахезис - Дубов Юлий Анатольевич (серии книг читать бесплатно txt, fb2) 📗
Квазимодо. Камень девятый
Вот я про нашу с Фролычем работу на швейной фабрике, которая так Мирона развеселила^ говорил уже, и это вовсе не случайно и не потому, что на всяких мелочах хочу заостряться. Оно может показаться странным, конечно, что при своей последующей славной карьере, я еще и про швейную фабрику вспоминаю, но дело тут в том, что именно там и случилось, как я потом уже понял, то самое главное, что всю нашу последующую жизнь определило.
Это я не про прием в партию, хотя это тоже было событием немаловажным, но про совсем другое, хотя с партийностью нашей связанное прочно.
В бытность нашу на фабрике там произошел один уголовный эпизод, и так получилось, что нам с Фролычем с ним пришлось разбираться. И если до того Николай Федорович, хоть и отличал нас среди прочих, но не слишком, то потом сразу же выделил и отметил. Причем не просто отметил, а, как я сейчас понимаю, поделился наверху, что есть вот такие Григорий Фролов и Константин Шипкин, отлично усвоившие партийно-государственные корпоративные правила и пригодные для ускоренного продвижения.
Я-то думаю, что он в основном насчет Фролыча поделился, а меня если и упомянул, то так просто, в скобках, но Фролыч без меня никуда не двигался, так что это все одно было.
Хотя само по себе дело это гроша ломаного не стоило, но на вот таких мелочах и проверяются кадры. Тем более что стоило нам себя не совсем правильно повести, и у многих больших людей возникли бы никому не нужные проблемы.
Фабрика наша, хоть и не в самом центре Москвы находилась, но от Кремля минутах в пятнадцати на метро. Такое серое обшарпанное здание в три этажа, и шили там всякую детскую одежду. Напротив, через трамвайные пути, помещалось фабричное общежитие.
Архитектурой своей фабрика и общежитие напоминали не то тюрьму, не то казарму, а по сути своей это был монастырь. Женский, потому что мужчины к швейному делу приспособлены не очень. И вот в этой обители появляемся мы с Фролычем, молодые, видные, с институтскими дипломами, он — начальником цеха, я — комендантом общежития. Остальные же все, если вычесть директрису, бухгалтерш и прочие белые воротнички, — девушки в цветущем детородном возрасте, набранные преимущественно по лимиту и проживающие в подчиненном мне общежитии.
Если кто подзабыл, как все было в те годы, или не посмотрел в свое время хороший фильм «Москва слезам не верит», то я напомню — и наша фабрика тут никак не была исключением, — что наиглавнейшей мечтой каждой девушки-лимитчицы было любым путем получить московскую прописку, после чего тут же с фабрики уволиться и забыть и средневековое семидесятирублевое рабство, и ненавистную общагу как привидевшийся жуткий кошмар.
Самой же главной угрозой было — вылететь из общежития за нарушение режима. Потому что после этого на наиглавнейшей мечте можно было ставить крест. Вот и метались наши швеи-лимитчицы между вожделенным пряником и свистящим кнутом подобно взбесившимся шаровым молниям.
Дело в том, что наиболее верным и испробованным многократно способом заполучить московскую прописку было замужество, тогда как нарушением, неизбежно влекущим высшую меру наказания, считалась беременность, поскольку на содержание непонятно откуда взявшихся младенцев общежитие рассчитано не было. Даже если бы наши девушки были взращены в строгости и послушании, бесправное положение лимиты превращало их в легкую добычу легкомысленных и коварных донжуанов. Замуж хочется? Ну что ж, ты ложись, а потом обсудим.
Тут я упомянул послушание и строгость воспитания, но это скорее риторический прием, нежели факт реальной жизни.
Для нас швейная фабрика была всего лишь хорошо вычисленным, а значит, временным этапом на жизненном пути, и поэтому исключительно целомудренная строгость в обращении с контингентом признавалась нами обоими как единственно приемлемая норма поведения.
Я потом узнал, что эту единственно приемлемую норму только я и признавал, но это было существенно позднее, да и приходилось Фролычу все же легче, чем мне: его рабочим местом был забитый оборудованием цех, девушки у швейных машинок одеты были в темно-синие глухие комбинезоны, прически надежно укрывались белыми косынками, а еще у него имелось обручальное кольцо. На многих, хотя и не на всех, оно оказывало магически отпугивающее действие, подобное тому, которое чеснок производит на вампирш. Кроме того, время окончания рабочей смены было регламентировано трудовым законодательством, поэтому при первом же кукареканье петуха Фролыч укрывался в своей начальнической конуре на третьем этаже, а вампирши отправлялись в сторону общежития.
У меня кольца не было. Не было и производственного оборудования, но зато в наличии имелись три десятка оборудованных спальными местами комнат, две общие душевые, две кухни и одно большое помещение для коллективного культурного отдыха с телевизором и магнитофоном. Темно-синие комбинезоны менялись сперва на легкомысленные полупрозрачные халатики, позже на платья разной степени нарядности и откровенности, ближе к ночи — снова на халатики.
Ну, в общем, вы понимаете.
Можно подумать, что моя внешность должна была оказывать отпугивающее воздействие, но не тут-то было. Если девушке позарез нужны штамп в паспорте и прописка, то сгодится кто-угодно — хоть Змей Горыныч с тремя головами, хоть пугало огородное. А еще они меня втихую жалели, что я и молодой, и с дипломом, и москвич, а такой урод, а девичья жалость, доложу я вам, — это такая штука, от которой не спрячешься.
Мне приносили свежеиспеченные пирожки. Меня заваливали домашним — откуда-то из Калужской области — вареньем. Настойчиво приглашали поучаствовать в отмечании дней рождения — это почти что через день. Впархивали игриво за сигареткой или огоньком. Округляя от ужаса глаза, приглашали в пустую комнату под предлогом излавливания и уничтожения случайно залетевшей осы.
Так вот, среди этих многочисленных фей, была одна, с которой приключилась история. Звали ее Мариной Суриной, а родом она была из неизвестного мне до этого города Сарапула. Пирожков она не пекла, варенье из дома не получала, не курила, и дней рождения у нее не наблюдалось. И вообще она была вся какая-то серенькая и настолько неинтересная, что при первом же взгляде становилось понятно: для нее эта фабрика и это общежитие — навсегда, потолок.
Началась история так. Фролыч мне позвонил и попросил срочно зайти на фабрику, в комнату профкома. Он там что-то важное обсуждал с директрисой, и необходимо было мое присутствие.
Это важное они обсуждали уже довольно долго, потому что в комнате было полно табачного дыма, и не спасала даже открытая форточка.
С директрисой у меня были не совсем служебные отношения. Дело в том, что, так уж получилось, я в то время начал выпивать, и несколько раз мои подопечные нимфы, как и полагалось сознательным строительницам светлого будущего, строчили на меня анонимные доносы в комитет комсомола и — само собой — в дирекцию. У меня из-за этого были очень неприятные стычки с Фролычем, который на меня орал, разок даже съездил по физиономии и требовал, чтобы я немедленно взял себя в руки, потому что он не может допустить крушения всей будущей карьеры из-за моих пьянок на рабочем месте и скорее меня своими собственными руками задушит и потребует уволить с волчьим билетом, чем будет и дальше сидеть на пороховой бочке и ждать, когда грохнет. А директриса — не знаю уж, чем я ей так полюбился, — его все время придерживала и за меня заступалась, говорила, что я еще молодой и что всякое в жизни бывает. Она даже приходила ко мне в общежитие и подолгу вела со мной душеспасительные беседы. Совсем уж пить я, понятное дело, не бросил из-за этих ее уговоров, но держать на рабочем месте спиртное прекратил и внешне типа исправился.
Она потом Фролычу сказала при мне: «Видишь, Гриша, а ты сразу с шашкой наголо… к людям надо помягче. Подушевнее. Костик — он хороший, ты уж не обижай его».
Ну, я на Фролыча никакой обиды за его вопли не держал, потому что понимал прекрасно, что он прав, а я его и вправду подвожу, но к директрисе с тех самых пор испытывал самую искреннюю благодарность.
