Время и место - Трифонов Юрий Валентинович (читаем книги TXT) 📗
Новый редактор просил передать через девушку, что он прочитает рукопись не раньше, чем через два месяца. Упавшим голосом Антипов спросил:
– А что вы делаете сегодня вечером?
Ее звали Таня. После кино надо было куда-то пойти, хотя бы в кафе-мороженое, но у Антипова не осталось денег. Он предполагал, что в кармане рублей пять, пересчитывать было неудобно. На площади Маяковского он попросил Таню подождать, пошел в уборную и пересчитал. Оказалось, еще меньше: четыре восемьдесят. В кафе нечего и соваться. Он вернулся к Тане, которая терпеливо ждала на том месте, где он ее оставил, хотя пошел мокрый снег, люди бежали к домам, в укрытия. Взял ее за руку, побежали обратно в кинотеатр. Стояли в вестибюле, там собралась толпа. С площади вбегали все новые, застигнутые снеговой жижей, толпа уминалась, густела. Шел настоящий дождь. Оттепель в середине января. Антипова и Таню отдавливали все дальше в глубь вестибюля, к кассам. Ему понравилось то, что она ждала под мокрым снегом. Как солдат на часах. И вообще она ему нравилась. Такая миленькая, серьезная. Ее очки залепило дождем, она сняла их, протирала платком, и он смотрел на ее круглое, чуть скуластое бледное лицо в каштановых кудрях, вылезавших из-под шапочки. Оттепель выручила Антипова, ничего не оставалось делать, как взять билеты на ближайший сеанс, тем более что толпа подтащила их к самой кассе. Смотрели видовую картину. Минутами его охватывала тоска – опять неизвестность и ожидание денег! Когда вышли из кинотеатра, снегодождь прекратился. Черное серебро безлунной ночи и мокрый асфальт. Он проводил ее до дома.
– У вас есть тайна? – спросила она.
– Есть, – сказал он, подумав.
– И у меня, – сказала Таня.
Вздохнув, он заметил:
– Тайны, наверное, есть у всех. Главная тайна: неизвестность того, что будет. Завтра – вот величайшая тайна. – Ему показалось, что говорит чересчур красиво, и пропел дурашливо: – У меня есть Та-аня, а у Тани тайна, а у тайны песня... Брум-брум-бум... Песня эта – ты...
– У Тани тайна есть, но у вас Тани нет, – сказала она без улыбки.
– Ну хорошо, передайте этому типу, чтобы он читал поскорее.
– Какому?
– Вашему Саясову. Который сказал, что не меньше двух месяцев. Я не могу ждать. Скажите, это бесчеловечно. Это нарушает все параграфы Гаагской конвенции. И противоречит всем знакам зодиака.
Таня не отвечала. Он взял ее двумя руками за плечи, спросил «скажете?» и хотел притянуть к себе, неясно понимая зачем. Она ему нравилась, но не так, чтобы сразу за плечи и к себе. Была неопределенность. Она молча и твердо отвела его руки.
– Скажете? – повторил он, опять делая слабую попытку ее притянуть. Она покачала головой: нет. Неизвестно на что: нет. Продолжали стоять. Уж очень сурово она на него глядела. Только в юности бывает такой неподкупно суровый взгляд. Он сказал, что позвонит завтра к концу дня. Она не ответила ни «хорошо», ни «звоните», ни «до завтра»; Антипов не позвонил. Жизнь бросила его в один из тех нечаянных водоворотов, которые отшибают внезапно силы, память и временами дыхание.
Началось бестревожно. Даже и предположить было нельзя, во что это выльется. Александр Григорьевич, отец Мирона, за чашкой чая предложил Антипову принять участие в деле, которое он вел как адвокат, выступить литературным экспертом. Антипов сразу легкомысленно согласился. Ему померещилось что-то чрезвычайно занимательное и почтенное. «Литературный эксперт» звучало почти так же внушительно, как «профессор». Дав согласие, Антипов поинтересовался: каковы обязанности литературного эксперта? Пустяки, написать две-три странички заключения о литературном качестве текста, однажды прийти на суд и получить в кассе свои законные пятьсот. Это было очень кстати. Александр Григорьевич, зная от Мирона об антиповских трудностях, хотел подкинуть деньжат. Добрейший старик!
Прошло недели две после чаепития, но о деле Двойникова – так звали директора издательства «Литература и школа», которого обвиняли в плагиате и злоупотреблении служебным положением, – не было ни слуху ни духу. Антипов решил, что ему предпочли другого литературного эксперта, и слегка расстроился. Он уже наметил, на что потратит гонорар: купит чехословацкие ботинки на каучуке, как у Котова. Потом Александр Григорьевич вдруг позвонил и велел прийти немедленно, познакомиться с делом, потому что экспертиза нужна срочно. Там какая-то интрига. Заместитель против директора. И замешана женщина. Но дело не в том: Двойников пал жертвой провокации, он пожилой человек, участник войны, у него больные сосуды, его надо спасти. А заместитель – бессердечное существо, карьерист, завидует Двойникову и мстит ему из-за женщины. Ах, вы бы видели женщину! Только по приговору Верховного суда можно с ней лечь. Так вот, чтобы защитить фронтовика, нужно единственное: доказать, что брошюрки из серии «Русские классики», которую выпускает издательство, не есть плагиат. Дело одного вечера.
Пили чай на лысой клеенке, Александр Григорьевич объяснял, шевелил коротенькими, желтыми от табака пальцами, дымил, угощал халвой, а его жена интересовалась здоровьем сестры и матери, хотя не знала ни той ни другой. Антипов быстро решил, что тут все ясно и надо бежать домой, читать брошюрки. По его соображению – да и Александр Григорьевич рисовал так – выходило, что дело совершенно очевидное, фронтовик должен быть спасен, карьерист наказан, справедливость восторжествует и заключение Антипова – сущая проформа. Членам суда приятнее иметь дело с молодым писателем, а не с каким-нибудь старым хреном. Почему же с писателем? Откуда они знают? Эта мысль слабо пробрезжила, но ничуть не насторожила, ибо представление о себе было твердое – писатель. Александр Григорьевич спросил: «Диплом об окончании института имеете? Очень хорошо, надо быть во всеоружии». Антипов и тут не дрогнул. Уверенность в том, что писатель, было не сокрушить. И, как истинный писатель, он обязан был знакомиться с судебными делами, они для писателя хлеб. Лев Толстой, к примеру, участвовал в судебном процессе, защищал солдата, хотя и без успеха. Но это помогло ему в работе над «Воскресением».
Именно так говорил Антипов за ужином матери и сестре, которые робко сомневались: справится ли он и за свое ли дело взялся? В голосе матери был страх.
– Почему-то у меня дурное предчувствие. А отец Мирона – порядочный человек?
– Мама, ты получала от него столько заочных советов!
– Ты товарищ сына, он тебя любит. Это другое дело. Но порядочный ли он вообще?
– В высшей степени! – горячо подтверждал Антипов.
Он был абсолютно в этом уверен. Так же, как в том, что он писатель. И в виде последнего доказательства добавил:
– Ты бы видела их дом! Такая же нищета, как у нас. Диван продавлен, ни одного целого стула. И вообще, мать, перестань всего бояться. Хватит, понимаешь?
– Не могу, – сказала мать. – Я пуганая ворона...
Антипов всегда сердился, когда слышал это. Пуганая ворона! Сколько лет можно быть пуганой вороной? Мать сказала: вороны – мудрые птицы, сын, не относись к нам, воронам, презрительно. После ужина Антипов засел читать. Он добросовестно изучил несколько тощих брошюрок – тридцать шестого и сорок девятого годов издания – и быстро уверился в том, что ни о каком плагиате не может быть и речи, ибо с е р о е б ы л o п e p е п и с а н о с е р ы м. Суконный язык тридцать шестого мало чем отличался от суконного языка сорок девятого, а факты жизни и творчества великих писателей нельзя было переиначить, так что книжки были похожи друг на друга, как братья. Нет, это отнюдь не плагиат. Это просто р а з м н о ж е н и е м у р ы. Халтура всегда имеет как бы одно лицо. Сплагиировать можно чужое изобретение, чужой талант, но нельзя сплагиировать то, что похоже на всех. На книжечках тридцать шестого года стояли фамилии: А. В. Озолс, И. Я. Викторович и Ю. Н. Самодуров. На книжечках сорок девятого: Т. В. Дианина, С. Г. Сухов, П. Г. Плужников, Б. В. Скопченко и Н. Ф. Тугоух. Ни одной из этих фамилий Антипов никогда не слышал. Плужников и Скопченко были «канд. фил. наук». С чистой совестью Антипов мог написать: «Статьи как первого, так и второго выпусков написаны на столь низком уровне, что о плагиате говорить нельзя. Можно говорить лишь о научной и художественной недаровитости авторов».
