Над кукушкиным гнездом (др. перевод) - Кизи Кен Элтон (читать книги без сокращений TXT) 📗
— Я не сказала, мистер Гидеон, что он обязательно трус, о нет. Он просто очень кое-кого любит. Будучи психопатом, он слишком любит мистера Рэндла Патрика Макмерфи и не станет напрасно подвергать его опасности. — Она так улыбается молодому человеку, что трубка у того гаснет окончательно. — Если немного подождать, наш герой — как это у вас в колледже говорят? — перестанет выделываться. Так?
— Но для этого понадобится не одна неделя… — начинает парень.
— У нас есть время, — сказала так, все равно что гвоздь вбила, и встала очень довольная собой. Такой довольной я вижу ее впервые с тех пор, как на ее беду в отделении появился Макмерфи. — Если нужно, то в нашем распоряжении недели, месяцы и даже годы. Не забывайте, мистер Макмерфи находится в заключении, и срок его пребывания здесь всецело зависит от нас. А теперь, если мы обсудили все вопросы…
То, что Большая Сестра держалась так уверенно на совещании, какое-то время меня беспокоило, но для Макмерфи не имело никакого значения. Все выходные и всю следующую неделю он не прекращал давить на нее и на черных, и пациенты наслаждались этим. Пари он выиграл — раздразнил сестру, как и обещал, заработал на этом, но не остановился и продолжал вести себя так и дальше: кричал на весь коридор, смеялся над черными, доводил до отчаяния весь персонал и даже докатился до того, что однажды в коридоре подошел к Большой Сестре и спросил, не будет ли она так любезна назвать точные, дюйм в дюйм, размеры ее большой, шикарной груди, которую она изо всех сил старается спрятать и напрасно. Она прошла мимо, не обращая на него внимания, как не обращала внимания и на эти непомерно большие женские признаки, которыми наделила ее природа, словно она была выше всего этого: и Макмерфи, и вопроса взаимоотношений полов, и плотских интересов, и всех других людских слабостей.
Когда она вывесила на доске объявлений список дежурств и Макмерфи прочитал, что назначен дежурным по уборной, он пошел на пост, постучал в окно и лично поблагодарил ее за оказанную честь, пообещав вспоминать о ней всякий раз, когда будет драить писсуар. Она сказала, что в этом нет необходимости, занимайтесь, мол, просто своей работой и этого вполне хватит, благодарю.
Но уборкой он себя не утруждал: раз или два проведет щеткой по раковине писсуара, при этом в такт со взмахами щетки во всю силу горланит какую-нибудь песню, потом плеснет хлорки — и готово. «Вполне чисто, — говорил он черному, который пилил его за наспех выполненную работу, — может, не совсем чисто для некоторых, но лично я собираюсь в них мочиться, а не обедать из них». Наконец Большая Сестра уступила отчаянным мольбам черного и пришла лично проверить, как Макмерфи справляется со своими обязанностями. Она прихватила небольшое зеркальце и водила им под закраинами раковин. Двигалась вдоль ряда писсуаров, качала головой и у каждой раковины говорила: «Это возмутительно… возмутительно». Макмерфи шел рядом с ней бочком, моргал и, опустив голову, отвечал: «Нет, этот писсуар… писсуар».
Но на этот раз она не теряла самообладания и своим поведением подчеркивала, что вряд ли это возможно. Она душила его за туалеты, используя тот же самый ужасный, медленный и терпеливый нажим, который применяла к каждому, и вот он стоит перед ней, потупясь, словно мальчишка, которому выговаривают, носком одного ботинка наступил на другой, и повторяет: «Я стараюсь, стараюсь, мэм, но, боюсь, не получится из меня начальника унитазов».
Однажды он что-то написал на клочке бумаги буквами, странными, похожими на иностранные, и шариком жевательной резинки прилепил бумажку под закраиной одного из писсуаров. Когда сестра пришла в туалет со своим зеркальцем и прочитала то, что в нем отразилось, она коротко охнула и уронила зеркальце в писсуар. Но самообладания не потеряла. На кукольном лице и в кукольной улыбке крепко сидела уверенность. Сестра выпрямилась над писсуаром, бросила на Макмерфи взгляд, от которого облезла бы краска, и сказала, что в его обязанности входит делать уборную чище, а не грязнее.
Вообще-то, серьезная уборка в отделении уже не делалась. Когда днем подходило время предусмотренной распорядком уборки, по телевизору передавали матчи по бейсболу; все брали стулья, рассаживались перед телевизором и не уходили до самого ужина. И пускай на пульте дежурного поста отключили электропитание, так что мы видели лишь пустой серый экран, это не имело никакого значения, потому что Макмерфи часами развлекал нас: сидит, болтает, рассказывает всякие истории вроде той, как однажды за месяц заработал тысячу долларов, устроившись водителем грузовика, а потом проиграл все до цента какому-то канадцу в соревновании по метанию топора, или как он с другом уговорил одного парня на родео в Олбани сесть на быка с завязанными глазами. «Не у быка, я подчеркиваю, глаза были завязаны, а у парня». Парню они сказали, что в повязке у него не закружится голова, когда бык начнет метаться. Потом завязали ему глаза платком и посадили на быка задом наперед. Макмерфи рассказывал это уже несколько раз и каждый раз, вспоминая, хлопал себя кепкой по ноге и смеялся: «С завязанными глазами и задом наперед… И чтоб мне провалиться, продержался сколько надо и взял приз. Я был вторым, а если бы он слетел, получил бы первое место и очень приличные деньги, Клянусь, в следующий раз устрою наоборот: завяжу глаза чертовому быку».
Хлопнул себя по ноге, задрал голову, хохочет и тычет пальцем под ребра соседа, чтобы и тот с ним посмеялся.
В эту неделю я время от времени слышу его громкий смех, вижу, как он чешет пузо, потягивается, зевает, разваливается в кресле и подмигивает тому, с кем шутит; все у него получается так же естественно, как дыхание у человека, и тогда мысли о Большой Сестре с ее Комбинатом перестают меня беспокоить. Мне кажется, он такой сильный, потому что остается самим собой, и он никогда не отступит, на что надеется сестра. Я думаю, может, он действительно какой-то необыкновенный. Он остается таким, какой есть, — вот в чем дело. Может, это и делает его сильным. За все годы Комбинат не сумел добраться до него, так почему сестра думает, что сможет это сделать в течение нескольких недель? Он не позволит им скрутить и переделать себя.
А позже, прячась в уборной от черных, я смотрю на себя в зеркало и задаю себе вопрос: почему это кому-то удается такая неслыханная вещь, как быть самим собой? Вот мое лицо в зеркале: смуглое, суровое, с высоко выступающими скулами, так что щеки кажутся словно высеченными топором, глаза совсем черные, смотрят сурово и недобро — точно как у папы или у тех жестоких и нехороших индейцев, которых показывают по телевизору. И тогда я думаю: это не я, это не мое лицо. Я не был самим собой, когда старался быть таким, кому это лицо принадлежало. Нет, я не был таким. Я такой, каким меня хотят видеть. Мне кажется, что я никогда не был самим собой. Как же Макмерфи это удается?
Я видел его другим, чем когда он первый раз появился, видел в нем не только большие руки, рыжие бакенбарды и ухмылку под сломанным носом. Я видел, как он делал то, что не соответствовало его лицу и рукам, например, рисовал в трудовой терапии настоящими красками на чистой бумаге, без линеек и цифр, которые подсказывают, как рисовать, или, например, писал кому-нибудь письма красивым слитным почерком. Как может такой, как он, рисовать картинки, писать людям письма или расстраиваться и огорчаться, каким я его однажды видел, когда он получил ответ на письмо? Я понимаю, если это — Билли Биббит или Хардинг. Вот руки Хардинга могли бы рисовать, но никогда этим не занимались, Хардинг не давал им свободы и заставлял их пилить доски для собачьей конуры. А Макмерфи другой. Он не позволял тому Макмерфи, у которого были его внешние данные, управлять собой, как не позволял и Комбинату подогнать его под свою мерку.
Многое я увидел по-другому. Я понял, что туманная машина вышла из строя, когда ее врубили на полную мощность перед собранием в пятницу, и теперь они не могут напустить столько тумана, чтобы все представало в искаженном виде. Впервые за эти годы я гляжу на людей без обычного черного контура, а однажды ночью я смог увидеть даже то, что за окнами.
