Все рассказы (Сборник) - Пелевин Виктор Олегович (книги бесплатно txt) 📗

Люся, уже отодвинувшись, сидела у стены, обеими руками прижимая к груди колени. Некоторое время стояла тишина.

– Я тебе противна, да? – прошептала Нелли. – Противна?

– Усы, значит, были, – сказала Люся и откинула упавшую на лицо прядь. – А помнишь, может, у тебя зам был по оргработе? Андрон Павлов? Еще Гнидой называли?

– Помню, – удивленно сказала Нелли.

– За пивом тебе ходил еще? А потом ты ему персональное дело повесила с наглядной агитацией? Когда на агитстенде Ленина в перчатках нарисовали и Дзержинского без тени?

– А ты откуда… Гнида? Ты?!

– И кличку эту ты мне придумала – за что? За то, что я в рот тебе смотрел, протоколы собраний переписывал каждый вечер до одиннадцати? Господи, да все по-другому могло бы… Ты знаешь, о чем я второй год мечтаю? Чтоб прокатить мимо твоего райкома на пятисотом «мерседесе», в крутом навороте – и чтоб Цырук, ты то есть, шел там со своими татарскими усиками и портфелем с протоколами собраний – чтоб, значит, просто посмотреть на него с заднего сиденья, в глаза, и взгляд так дальше, на стену… Не заметить. Понимаешь?

– Андрон, да ведь это не я… Это ведь в партбюро Шерстеневич сказал, что зам по оргработе отвечает… Ведь какой скандал – старейший в районе член партии с ума сошел, хер старый, когда твой стенд увидел. Сходил за кефиром… Нет, Андрон, правда – ты, что ли?

Люся вытерла простыней губы.

– У тебя водка есть?

– Спирт есть, – сказала Нелли, вставая с кровати, – я сейчас.

Прикрываясь скомканной простыней, она убежала на кухню, оттуда донесся лязг посуды; что-то стеклянное упало и разбилось. Люся прокашлялась и длинно сплюнула на ковер, а потом еще раз тщательно вытерла губы о простыню.

Через минуту Нелли вернулась с двумя наполовину наполненными гранеными стаканами.

– Держи… Райкомовские… Не знаю даже, как к тебе обращаться…

– А как раньше – Гнида, – сказала Люся, и на ее глазах блеснули слезы.

– Да забудь ты. А то как баба прямо… Давай. За встречу.

Выпили.

– Ты кого-нибудь из наших видишь? – спросила после паузы Нелли.

– Да нет. Так, слухи доходят. Вот Васю Прокудина из интерсектора помнишь?

– Помню.

– Третий год за шведом замужем.

– Ты что… Он что, тоже операцию сделал?

– Да нет. В Швеции можно хоть на жирафе жениться.

– А-а. А то я думаю – он же рябой был, как Батый, и глаза косые.

– Черт их поймет, иностранцев этих, – устало сказала Люся. – Бесятся с жиру. Я вот тут недавно видела одного мужика в метро – лет сорок, харя как булыжник, лба нет почти, а в авоське – «Молодая гвардия». Значит, и на таких спрос есть… Слушай, а ты Астрахань помнишь? Стройотряд?

Нелли нежно посмотрела на Люсю.

– Конечно.

– Помнишь, там одна песня все время играла? Про трубача? И про то, как мы танцуем под луной? Сегодня в «Москве» ее крутили.

– Помню. Да она у меня есть. Поставить?

Люся кивнула, слезла с кровати и, накинув на голые плечи простыню, подошла к столику. Сзади тихо заиграла музыка.

– А тебе кто операцию делал? – спросила Нелли.

– В кооперативе, – сказала Люся, разглядывая разбросанные по столику упаковки французских гигиенических тампонов. – Они меня, кажется, кинули круто. Вместо американского силикона совдеповскую резину поставили. Я под Ленинградом с финнами работала на перроне, так аж скрипела вся на морозе. И болит часто.

– Это не от резины. У меня тоже часто болит. Говорят, потом проходит.

Нелли вздохнула и замолчала.

– Ты о чем задумалась-то? – спросила Люся через минуту.

– Да так… Иногда, знаешь, кажется, что я так и иду по партийной линии. Морячкам вот в окно колбасы могу кинуть. Понимаешь? Время просто другое.

– А не боишься, что все назад вернется? – спросила Люся. – Только честно.

– Да не очень, – сказала Нелли. – Вернется – посмотрим. У нас с тобой опыт работы есть? Есть.

Над широким полем расплывалась бледная зимняя заря. По пустому шоссе ехал маленький зеленый автобус. Иногда ему навстречу выскакивало ярко-красное название колхоза на придорожном щите, затем мимо проносились несколько стоящих у обочины безобразных домов, а потом появлялся щит с тем же названием, только перечеркнутым жирной красной чертой.

Два черных офицера сидели внутри. Один был с перебинтованной головой, на которой еле держалась пилотка: он вел автобус. У другого, сидящего на ближайшем к кабине месте, перебинтованы были руки, а лицо было заплаканным и вымазанным в шоколаде. Переворачивая страницы толстого белого журнала и морщась от боли, он медленно и громко читал.

– Вкус к дисциплине. Дисциплина и благородство. Дисциплина и честь. Дисциплина как проявление созидающей воли. Сознательная любовь к дисциплине. Дисциплина – это порядок. Порядок создает ритм, а ритм рождает свободу. Без дисциплины нет свободы. Беспорядок – это хаос. Хаос – это гнет. Беспорядок – это рабство. Армия – это дисциплина. Здесь, так же как при закалке стали, главное – не перекалить металл, для этого его иногда отпускают…

Автобус вдруг резко вильнул, и офицер выронил журнал.

– Ты что? – спросил он второго. – Совсем уже?

– Как же мы их отпустили… – простонал тот. – Теперь он проиграет. Проиграет этому… Этому…

– Это они нас отпустили, – ядовито сказал первый, нагибаясь за журналом. – Ну что, дальше читать?

– Ты в себя еще не пришла?

– Нет. Не пришла я ни в какую себя.

– Тогда прочти про шинель.

– А где это? – спросил первый, возясь с заляпанными грязью страницами.

– Забыла уже, да? – с кривой улыбкой сказал второй. – Короткая же у тебя память.

Первый ничего не ответил, только посмотрел на него мутно и тяжело.

– Со слова «Лермонтов», – сказал второй.

– Лермонтов, – начал читать первый, – когда-то назвал кавказскую черкеску лучшим в мире нарядом для мужчин. К горной черкеске как одежде-символу можно теперь смело причислить еще русскую офицерскую шинель. Она совершенна по форме, силуэту и покрою, а главное, что бывает в истории редко, – она стала после Бородина и Сталинграда национальна. Ее древний силуэт художник различит на фресках старинного письма. Даже если сейчас все дизайнеры мира засядут за работу, они не смогут создать одежду совершенней и благороднее, чем русская шинель. «Не хватит на то, – как сказал бы полковник Тарас Бульба, – мышиной их натуры…»

– Там нет слова «полковник», – перебил второй.

– Да, – сказал первый, пробежав глазами по странице, – нет. Это в другом месте: «Завет отца – отчет, как живешь. Помните полковника Тараса Бульбу? Отцовское начало прежде всего нравственное. В этом…»

– Хватит, – сказал второй. От последних слов его лицо словно засветилось изнутри, а черные точки зрачков уверенно запрыгали от шоссе к постепенно белеющей Луне, висящей над далекой снежной стеной леса.

Первый положил журнал на заляпанную застывшим парафином дерматиновую плоскость, придвинул к себе коробку зефира в шоколаде и стал есть. Вдруг он всхлипнул.

– Я ведь тебя слушаю, – заговорил он, кривясь от подступившего к горлу плача, – слушаю с детства. Во всем тебе подражаю. А ведь ты, Варя, давно сошла с ума. Сейчас мне стало ясно… Ты посмотри, на кого мы похожи – лысые, в тельняшках, плаваем на этой консервной банке и пьем, пьем… И эти шахматы…

– Но идет борьба, – сказал второй. – Непримиримая борьба. Мне ведь тоже тяжело, Тамара.

Первый офицер закрыл лицо и несколько секунд был не в состоянии говорить. Постепенно он успокоился, взял из коробки зефирину и целиком затолкал ее в рот.

– Как я тогда тобой гордилась! – заговорил он опять. – Даже подругу жалела, что у нее старшей сестры нет… И все за тобой, за тобой, и все – как ты… А ты все время делаешь вид, что знаешь, зачем мы живем и как жить дальше… Но теперь – хватит. Трястись перед каждым медосмотром, а по ночам – с шилом… Нет, уйду я. Все.

– А как же наше дело? – спросил второй.

– А никак. Мне, если хочешь знать, вообще наплевать на шахматы.

Тут автобус опять вильнул и чуть не врезался в сугроб на обочине. Первый офицер схватился забинтованными руками за поручень и взвыл от боли.