Сарафанное радио и другие рассказы от первого лица - Нестерова Наталья Владимировна
— Протез — принципиально, — возразил Иван Матвеевич. — Откуда у меня деньги на импортный костыль?
На этот вопрос никто ответить не мог.
— Вот то-то же! — правильно истолковал наше молчание Иван Матвеевич. — Значит, получаю я новый протез в прошлом году. А у меня сын Мишка, двадцать два года, тогда двадцать один было, только из армии пришел.
— Матвеевич! — опять перебил больной на костылях. — Куда тебя уносит? Ты о чем рассказываешь?
— Я правильно повествую! Вот девушка тоже обстоятельно излагала. Куда нам спешить? В больнице, как в армии, — солдат спит, а служба идет.
— Мне вечерние инъекции еще делать, — подала голос медсестра, но из палаты не вышла.
— К отечественным протезам, — продолжил Иван Матвеевич, — я давно приноровился, ведь ногу мне в семьдесят четвертом оттяпало, в депо работал…
— Знаем! — хором откликнулись три других пациента.
— Ты уже рассказывал!
— Пять раз!
— Меняй пластинку!
— А как размягчать дубовую кожу протезной манжетки рассказывал? То-то же! Слушайте, пока живой. И не дай бог, конечно, чтобы пригодилось эта наука! Чтобы кожу размягчить, надо подержать ее в кипятке! Вот!
— Вообще-то, — уныло напомнила я, — мы про девушек и обмороки говорили.
— Будут девушки! — заверил Иван Матвеевич. — Познакомился Мишка с одной. То да се — танцы, шмансы, обжимансы. И приглашает он ее, как созрело, к нам домой. Нас с матерью быть не должно, на дачу собирались. Но дождь зарядил — решили остаться, в последний момент передумали. Сидим с матерью, телевизор смотрим. Тут Мишка с девушкой приходит, мы не слышали, как он дверь открыл. А квартира у нас: входишь — коридор, — Иван Матвеевич, объясняя планировку, рубил здоровой рукой воздух. — Прямо — комната, другая, справа — ванна с туалетом, слева — кухня. Из коридора кусок кухни хорошо просматривается. И что видит Мишкина девушка, сделав три шага вперед по коридору? На газовой плите стоит большой бак, а из него торчит человеческая нога! Кипит, варится! Это я манжетку размягчал!
Наш дружный хохот залпом бухнул в палате и раскатился разноголосым гоготом. Иван Матвеевич был железнодорожником, а не артистом, поэтому не знал, что в смех не говорят, надо дождаться тишины. И ничего смешного Иван Матвеевич в той ситуации не видел. Я замахала руками: подождите, не говорите, не слышно — Ивану Матвеевичу; хватит смеяться, дайте дослушать — остальным.
— Мы-то с матерью сначала не поняли в чем дело, — продолжал Иван Матвеевич. — Прибежали на шум, в коридоре лежит девушка, вся в обуви, рядом сын топчется.
— Без обуви? — переспросил Руслан.
Я же говорю! Она свалилась на полку с обувью, ботинки посыпались на нее и вокруг. Один прямо ей на нос угодил, может, от запаха и очнулась. А что видит? Я без протеза был, на одной ноге прискакал. Глянула, сердешная, на мою культю и так жалобно запищала: «Отпустите меня, пожалуйста!» Мишка головой покрутил, сообразил, от чего девушка в обморок свалилась. «Не пугайся! — говорит. — Это папа свой протез улучшает, кипятит». Но она-то решила, что к людоедам попала! Соображение заклинило. На полу валяется, ботинок к груди прижимает, глаза таращит и умоляет отпустить ее. И цветом лица она была… ниже среднего, вы правильно про обморочных отмечали. Мишка с матерью ее кое-как подняли, все объяснили, на кухню сводили, показали, что нога — искусственная. Только девушка от… от…
— Потрясения, — подсказала я.
— Точно, от потрясения, так и не оправилась. Все домой просилась, чтобы опустили ее, позволили уйти, будто мы насильно ее держали. Мишка на меня глазами стреляет: не мог ты, батя, в другое время свои протезы варить? Да разве мы знали? Не по злобе сыночку всю малину испортили.
— А я крови боюсь! — вдруг заявил больной на костылях. — С детства не могу видеть. Несколько раз было: палец кто порежет, бровь разобьет, я увижу и — брык — отключаюсь.
— Хоть и не девица трепетная, — не без вредности заметила я Руслану.
— Пацаном был, — продолжал товарищ на костылях, — дрался с закрытыми глазами. Все думали, я крутой. А я боялся — у кого-нибудь кровянка из носа брызнет, я и отброшу копыта.
— Это достаточно редкий, часто встречающийся синдром, — с умным видом сказала медсестра.
Я невольно хмыкнула — «редкий, часто встречающийся»! Хотя в медицине не сильна, возможно, в их науке и практике оксюморон — привычное дело. Отчасти это подтвердили дальнейшие слова медсестры.
— Был один выдающийся хирург, его звали, его звали… неважно, — (все-таки она плохо училась, больше о внешнем облике заботилась), — и оказалось, что он не выносит вида живой крови. И тогда он стал прозектором, то есть патологоанатомом, и разработал современные методики вскрытия мертвых тел.
Девушка могла наслаждаться произведенным эффектом: несколько секунд мы ошарашено молчали, переваривая полученную информацию. У меня-то перед глазами стояла жуткая картина: мужик в белом несвежем халате азартно потрошит труп и приговаривает: «Ах, какая прекрасная методика!»
— Всем мерить температуру! — приказала медсестра и вышла из палаты.
Даже ее спина выражала удовольствие, точно у актрисы, отбарабанившей сногсшибательный текст (заслуга драматурга, а не ее актерского мастерства) и скрывшейся за кулисами.
Лучше бы училась! А не изображала из себя доктора! Какие мы строгие и умные! А сама перед Русланом воображала! Я точно заметила!
Легко приму обвинение в ревности. Не переношу девиц, которые крутятся вокруг Руслана, строят ему глазки, и сам он расплывается пошлыми улыбочками. Единственное исключение — жена Руслана. Но и мой муж — такое же исключение! Стоит кому-нибудь начать выписывать вокруг меня кренделя, как Руслан заводится и начинает словесно стирать их с лица земли. Ни мой муж, ни жена Руслана не подозревают, что имеют в нашем лице ярых защитников нравственности их спутников.
— Никогда не встречался с девушкой, которая в обмороки падает! — мечтательно произнес четвертый пациент, до сих пор молчавший, как и Руслан прикованный к постели задранной ногой. — А хотелось бы!
— На кой? — спросил больной на костылях. — Тебе ж объяснили, что они зеленого цвета и глаза закатились. Какое удовольствие?
Я поняла, что пора уходить, что начинается мужской разговор, оскорбительный для моих ушей. Встала, начала прощаться. Остановило меня предложение Ивана Матвеевича:
— Голубушка, сбегай, а?
— Куда «сбегай»? — не поняла я.
— Тут рядом с больницей гастроном. Купи беленькой, а?
— Лучше портвейна, — сказал товарищ на костылях.
— Да чего жмотиться! — возразил обездвиженный больной в углу. — Коньяка пусть купит!
— Вам нельзя! — поразилась я. — Даже салаты запрещены! Вы — больные!
— Мы только на конечности больные, — уточнил Иван Матвеевич.
— А желудок и душа здоровые! — подхватил товарищ на костылях.
— Душа очень просит! — заверил из угла четвертый пациент.
— Ты мне друг или не друг? — грозно повысил голос Руслан.
Видели бы их лица! Даже не лица меня тронули, а шеи! Шеи у них вытянулись, напряглись, потянулись ко мне в страстном призыве. И, конечно, глаза! Четыре пары голодных мужских глаз!
Каюсь, сбегала. Купила им бутылку сухого вина. За что сначала обругали ввиду низкого градуса, а потом сказали: ну, хоть это! И на карауле стояла у дверей палаты, пока они открывали бутылку и разливали вино по кружкам — домашним, принесенным их родными для чая и компота.
Выпили мужики, легли довольные, опустили головы на сиротские больничные подушки. Я забрала бутылку, спрятала в сумку, помахала всем ручкой. Руслан показал мне кулак, я ему — ехидно, язык. Кто в споре победил? Уже закрывая дверь, услышала, как спрашивают моего друга:
— Она тебе вообще-то кто?
Интересно, хотя и абсолютно ясно, что Руслан ответил.
