С мороза - Смирнова Дуня (читать книги онлайн полные версии TXT) 📗
Первая причина – личность автора. Конечно, говоря об авторе, мы всегда имеем в виду тот персонаж, который предстает на страницах книги. Так книга Ивинской о Пастернаке читателю несведущему представляет вполне прелестную женщину, весьма мало подходящую к той страшной репутации, которую Ивинская имела среди знакомых. Репутация Натальи Шмельковой мне неизвестна, но та Шмелькова, которую видишь в книге, вызывает огромную симпатию, уважение. Наталья Шмелькова была последней любовью Венедикта Васильевича. Любовью сильной и мучительной, все три года контролируемой женой писателя, Галиной. Когда читаешь дневники Шмельковой, то и дело хочется процитировать поговорку критика Ларисы Юсиповой: «Бедные все!» Но Ерофеева Шмелькова любила, и в этом случае жертвенность вынуждена. Что же касается Яковлева или Зверева, общение с которыми по разным причинам, но в одинаковой степени было тяжким трудом, становится понятно, что это уже характер.
Второй причиной является естественное, на мой взгляд, желание знать любые подробности жизни большого писателя. В книге Шмельковой, по счастью, есть не только подробности, но и очень выразительный его портрет.
Третья причина – душераздирающий и устрашающий образ замечательного художника Анатолия Зверева. Не ходите, дети, в Африку гулять: не любите богему, не стремитесь в нее, держитесь от нее подальше. Слава богу, прошли те годы, когда считалось, что гений не только может, но фактически обязан быть немножко скотиной.
Четвертая причина, по которой стоит читать Шмелькову, убедительный и яркий очерк времени. Любая глава из книги – готовый киносценарий. Например, история Леонида Губанова, поэта, убежденного в своей гениальности. В ней убеждено и все его окружение, в том числе и Шмелькова. В книге приведены стихи Губанова. Вполне себе стихи. Черт его знает, может, и гениальные. Но значения это не имеет. Губанов прожил жизнь, как гений (то есть пил и буянил), был диссидентом, лежал в Кащенко и умер в тридцать семь лет. Для того, чтобы стать легендой, этого было вполне достаточно. Такие были времена.
Роман 94 года только что переведен Еленой Костюкович. Продается очень хорошо – Умберто Эко у нас любят. Совершенно непонятно почему.
Несколько лет назад Питер Гринуэй устроил выставку в Голландии. Экспонатами были самые разные предметы – рекламные постеры «Бенеттона», факс-машины, какие-то горшки, голая Тильда Суинтон, лежащая в витрине, одежда, рисунки. Разглядывая каталог, я с особым усердием вперилась в витрину с телефонами и факсами. Воображала, как через тысячу лет какие-то совершенно неведомые люди будут рассматривать эти предметы с той же смесью этнографического презрения и умиления, с какой мы разглядываем скифскую посуду. Какое неприятное представление о нашей пластмассовой культуре должно сложиться у потомков!
Но это только если верить Гринуэю. Всякая реконструкция – хоть будущего, хоть прошлого – хороша как подвиг или игра (впрочем, это одно и то же) мысли. И совершенно бесполезна с иррациональной точки зрения, с точки зрения сердечного трепета перед тем, чего не знаешь доподлинно, чего не видел своими глазами. Поэтому никак нельзя исключить того, что от нашего времени до потомков дойдут не телефоны, а, например, мышеловки, конструкция которых не менялась века с шестнадцатого.
Это я к тому, что роман Умберто Эко – про барокко и из барочных текстов составленный – всего лишь авторская версия барокко. Все составляющие – это каталог современных университетских штудий о стиле барокко. Пышные сочетания высокого и низкого, путешествия и кораблекрушения, осады и вылазки, экстазы и глумление, символы, сказки, сны, остроты – если бы вы знали, какая тоска жевать этот громоздкий свадебный торт! Я абсолютно уверена, что специалисты по барокко и маньеризму получат большое удовольствие от игры цитатами и смыслами, от маленьких открытий и маленьких ошибок. Но беда в том, что, согласно воле автора, произведение не снабжается комментарием, дабы не забивать наукой головы ширнармассам, которые должны с напряжением следить за сюжетом.
Я типичная ширнармасса. Я очень люблю «Имя розы». «Маятник Фуко» нравится моему папе, тоже читателю скорее типичному (папа, прости!). И вот мы оба сошлись на том, что «Остров накануне» – скука смертная. Дело даже не в стиле, хотя барочные тексты вообще трудно читать, а уж стилизованные да еще переведенные – втройне. Я провела несколько томительно-горьких часов, размышляя над смыслом фразы: «Кисть природы стушевала линию закроя и глазоему блазнились туманные далекие веси». Правда, похоже на Бурлюка? Я так и не поняла, что имелось в виду. Но, возможно, я не права, возможно, это надо читать со словарем, В своем читательском смирении (а может, это была критическая гордыня) я даже дня два лелеяла в себе убеждение, что чтение должно быть работой, трудом. На третий день чтения Эко эта возвышенная идея завяла. Погубило ее простое соображение: для меня-то это работа, мне за нее деньги платят. А вам-то за что страдать?
P.S.
МОЯ ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
Скучно, господа. Зима, ничто не радует. Темень, мокрый снег, кругом ненужность, отвращение. А Горький у Белорусского вокзала, как утешение бездарности, стоит среди грязи – неизменный, национальный, навсегда. Мрачно все. Нет мне успокоения. Тоскую и думаю: как же это получилось? Отчего мне душно, тяжело здесь? Целый год держалась, держалась, и вдруг – накатило. И праздники предстоящие, и достигнутые финансовые успехи, и долгожданная слава – все, все оказалось не то, ни к чему. Куда я стремилась, на что тратила силы, молодость, способности? Неужто для этого я родилась на свет? Для этих вот писем, звонков, признаний? Для этой легко и дешево доставшейся мне популярности? Для лютой зависти коллег? Для бесконечных похвал начальства? Неужели я родилась для денег? Для этих несметных, нечеловеческих денег, ставших ничтожными, как только я продала за них свой талант? На что променяла я свою свободную бедность, свое право на презрение к людям?
И что, теперь всегда так будет?! До самой смерти должна я буду, что ли, излучать этот идиотический оптимизм, жизнеутверждающую глупость, забавлять всех, уговаривать, что все будет хорошо, что не надо обращать внимания, что надо немного потерпеть? А жить-то когда? Кто-нибудь вообще за это время поинтересовался, как я сама живу? Хорошо ли, уютно ли мне? А ведь я довольно интересный человек. И в жизни моей было ой как много поучительного и трудного!
И вот, глядя на этот унылый пейзаж, на обреченность, исходящую от вас, я думаю: быть может, если бы вы знали, как сложилась моя жизнь, что я выстрадала, как много мне довелось увидеть и испытать, – быть может, вы бы по-другому себя вели, не совершили бы столько непоправимых ошибок, столько дурных дел, бессмысленных жестокостей. Вы бы поняли, что всегда надо оставаться человеком. Что даже в горе, в недовольстве собой и другими можно найти зерно созидания, жизнестроительства. Вы устыдились бы и не стали бы вгонять меня в эту страшную тоску, в это ощущение безнадежности. Ведь даже в самые страшные минуты своей жизни, пережив то, что и врагу не пожелаешь пережить, я не озлобилась, не замкнулась в себе, я несла добро в этот мир.
А тут вы со своими постными лицами и бесконечными требованиями, претензиями. С письмами и звонками, с просьбами об автографах, с советами, о чем еще я должна написать. С этим вечным ожиданием веселья, развлечений. То, что было моей доброй волей, вы вменили мне в обязанность: бесконечно призывать вас взять себя в руки, уговаривать вас не бить детей и закусывать после каждой рюмки!
Сколько же еще это будет продолжаться? Меня никто никогда не развлекал, не уговаривал, не призывал и не веселил. Я все делаю сама. Хотя живется мне намного тяжелее вашего. И сейчас я предпринимаю последнюю попытку. Я не буду вас больше веселить, я просто расскажу вам свою жизнь. Если и это не научит вас мужеству, согласию с человеческой долей, достоинству – что ж, тогда вы безнадежны.
