Чужое сердце - Свинаренко Антон (чтение книг TXT) 📗
Шэй сидел в кабинке, которая напоминала телефонную, но только наглухо законопаченную болтами и гайками и обшитую металлом. Лицо его было исполосовано прутьями решетки. Как только я вошел, в меня впились его беспокойные глаза. Он встал.
И Джун окаменела.
Эбигейл взяла ее под руку и подвела к одному из четырех стульев, полукругом расставленных перед кабинкой. Мы с Мэгги заняли оставшиеся места. За спиной у нас встали двое надзирателей. Издалека доносилось шипение: что-то, постреливая, жарилось на гриле.
– Что ж, приступим, – начала Эбигейл. – "Меня зовут Эбигейл Херрик, Шэй. Я сегодня буду вашим посредником. Вы понимаете, что это значит?
Он не смог ответить. Казалось, он готов упасть в обморок от волнения.
– Посредничество при общении жертвы и правонарушителя позволяет создать безопасные и приемлемые условия для встречи, – пояснила Эбигейл. – Жертва имеет возможность рассказать нарушителю о физическом, эмоциональном и финансовом воздействии, которое оказало совершенное им преступление. Жертва также получает возможность узнать ответы на невыясненные вопросы касательно совершенного преступления и напрямую участвовать в разработке плана по возвращению долга – как эмоционального, так и денежного. Нарушитель же получает возможность принять на себя ответственность за свое поведение. Пока что все понятно?
Я задумался, почему реституционное правосудие не применяют ко всем преступлениям. Дело это было, конечно, хлопотное и трудоемкое для всех сторон, но разве не лучше им встречаться лицом к лицу, без содействия правовой системы?
– Напомню, что это сугубо добровольный процесс. Это означает, что Джун в любой момент может покинуть помещение, и никто не вправе этому препятствовать. Впрочем, мне бы хотелось заострить внимание на том, что инициатором сегодняшней встречи выступил Шэй. Я считаю, что это очень хорошее начало.
Она обвела нас взглядом: сначала посмотрела на меня, затем на Мэгги, после на Джун, и только потом на Шэя.
– А теперь, – объявила Эбигейл, – вы, Шэй, должны выслушать Джун.
Джун
Говорят, время лечит. Но это неправда. Боль не проходит, боль никогда не пройдет. Прошло уже одиннадцать лет, а мне все так же больно, как было на следующий день после случившегося.
И как только я увидела его лицо, разрезанное на сегменты металлическими прутьями, словно на портрете Пикассо, частицы которого отказываются складываться в единую картину, боль вернулась. Это лицо – его проклятое лицо – было последним, что видели Курт и Элизабет.
Когда это произошло, я пыталась заключать с собою сделки. Я говорила себе, что смогу пережить их смерть, если… Вставить нужный вариант. Если они умерли быстро и без боли. Если Элизабет умерла на руках у Курта. Я могла ехать в машине и загадать, что если зеленый загорится до того, как я достигну перекрестка, то все действительно произошло именно так. И отказывалась признавать, что порой специально сбавляла скорость, чтобы шансы возросли.
В те первые месяцы я вынуждала себя вставать по утрам лишь по одной причине: потому что в мире теперь жил человек, который нуждался в поддержке больше, чем я. У новорожденной Клэр не было выбора. Ее надо было кормить и укачивать, ей надо было менять подгузники. Она настолько укрепила меня в настоящем, что мне пришлось расстаться с прошлым. То, что я осталась жива, – полностью ее заслуга. Возможно, поэтому я теперь столь решительно настроена ответить тем же. Но даже забота о Клэр не могла обеспечить мне идеальную защиту. Я срывалась в бездну отчаяния из-за сущих мелочей. К примеру, втыкая семь свечек в именинный торт, я вспоминала, что Элизабет было бы уже четырнадцать. Открывала коробку, много лет простоявшую в гараже, и вдыхала запах миниатюрных сигар, которые время от времени курил Курт. Свинчивала крышку с баночки вазелина – и замечала крохотный отпечаток пальца Элизабет на засохшей поверхности. Брала с полки книгу – и из нее выпадал список покупок, составленный Куртом: «Канцелярские кнопки, молоко, соль».
Шэйну Борну я бы сказала одно: эффект, оказанный его преступлением на мою семью, заключался в том, что моей семьи не стало – и точка. Я бы перенесла его в тот момент, когда четырехлетняя Клэр остановилась на лестнице и, уставившись на фотографию Элизабет, спросила, где живет эта девочка, так похожая на нее. Я бы хотела, чтобы он понял, каково это, когда запускаешь руку по выгоревшей равнине своего тела – и понимаешь, что не чувствуешь собственных прикосновений.
Я бы хотела показать ему несмываемое кровавое пятно на паркете в той комнате, которую он построил (она какое-то время служила Клэр детской). Я бы сказала ему, что, хотя я давно постелила там ковер и сделала из нее гостевую спальню, по-прежнему не отваживаюсь пересечь ее и лишь ступаю на цыпочках по периметру.
Я бы хотела показать ему больничные счета Клэр, на оплату которых быстро ушла вся страховка Курта. Я бы хотела, чтобы он сопровождал меня в тот день, когда я явилась в банк и, не пряча слез от кассирши, попросила ликвидировать депозит на высшее образование, открытый на имя Элизабет Нилон. Мне бы хотелось вновь пережить те минуты, когда Элизабет сидела у меня на коленях, я читала ей вслух, а она засыпала и обмякала в моих объятьях, как будто все ее косточки враз теряли прочность. Мне бы хотелось еще раз услышать, как Курт называет меня Рыжей, запуская пальцы в моц волосы. И чтобы мы вместе смотрели телевизор в нашей спальне, и чтобы уже было за полночь. Мне бы хотелось опять собирать грязные носки, которые Элизабет, словно крошечное торнадо, разбрасывала по всему дому. Когда-то я ее за это ругала… Мне бы очень хотелось повздорить с Куртом из-за суммы кредита.
Раз уж им суждено было умереть, я бы хотела знать об этом заранее, чтобы дорожить каждой секундой, прожитой вместе, и не думать, что таких секунд будет еще миллион. Раз уж им суждено было умереть, я бы хотела быть рядом с ними. Чтобы, прощаясь с жизнью, они видели мое лицо, а не его.
Я бы с удовольствием отправила Шэя Борна в ад, и где бы он ни очутился после смерти, пусть мои дочка и муж будут как можно дальше.
Майкл
– Зачем? – спросила Джун Нилон. В голосе ее смешались горечь и печаль, сложенные на коленях руки нервно подергивались. – Зачем ты это сделал? – Она подняла глаза и посмотрела в лицо Шэю. – Я пустила тебя в свой дом. Я дала тебе работу. Я доверилась тебе. А ты… Ты забрал все, что у меня было.
Шэй беззвучно шевелил губами и переступал с ноги на ногу, периодически ударяясь лбом о железные стенки. В глазах у него мерцал безумный огонь, словно он истово пытался упорядочить слова и мысли.
– Я могу все уладить, – наконец произнес он.
– Нет, не можешь, – твердо сказала она.
– Ваша вторая дочка…
Каждая мышца в теле Джун, казалось, напряглась.
– Не смей даже упоминать ее! Не смей произносить ее имя! Просто ответь на мой вопрос. Я ждала одиннадцать лет. Скажи, зачем ты это сделал.
Он плотно зажмурился, на лбу проступила испарина. С губ его срывался еле слышный шепот, призванный урезонить не то Джун, не то его самого. Я чуть подался вперед, но шум, доносящийся из кухни, заглушал слова. И тут злосчастное мясо – или что там у них шипело – наконец сняли с гриля, и мы все отчетливо услышали:
– Ей лучше было умереть.
Джун вскочила, как распрямленная пружина. Лицо ее стало таким бледным, что я испугался, как бы она не лишилась чувств, и на всякий случай привстал тоже. Однако в следующий миг ее щеки уже налились кровью.
– Ублюдок! – крикнула она и выбежала из кафетерия.
Мэгги дернула меня за рукав и одними губами велела:
– Догони ее.
Я повиновался. Промчавшись мимо двух офицеров, Джун выскочила на стоянку, даже не подумав забрать на вахте свои права в обмен на пропуск посетителя. Я не сомневался, что она лучше пойдет в автоинспекцию и заплатит за новые, чем вернется в тюрьму.
