Лахезис - Дубов Юлий Анатольевич (серии книг читать бесплатно txt, fb2) 📗
Ну а что? А как она хотела? Чтобы как было?
Вообще ситуацию вокруг восьмой комнаты разрулили мгновенно и с необыкновенным изяществом, каковое для нас с Фролычем в те времена представлялось совершенно недоступным. На фабрику прислали комиссию не то из партийного, не то из народного контроля, и комиссия эта товарищеский суд попридержала до окончания своей работы. Мы уже с Фролычем уволились, а работа эта все не заканчивалась. Татьяну Игнатьевну перевели на какую-то другую руководящую должность, довольно скоро она забрала к себе переводом заведующую складом, Сурина и товарки ее из восьмой комнаты уволились по собственному, но в Москве зацепились, потому что им не без помощи сверху удалось устроиться в разные другие места, а скандалистку Клаву назначили заведовать складом.
Мне Фролыч потом, уже года два спустя, сказал, что никакого акта комиссия так и не представила.
Квазимодо. Камень десятый
Звали ее Инной, и она работала в бюро переводов. Мы познакомились совершенно случайно: я просто шел мимо, а у нее был лишний билет в музыкальный театр Станиславского на какой-то, сейчас уже и не вспомню, балет. Вечер у меня был свободный, в антракте мы пошли в буфет, где я купил лимонад и два бутерброда, потом она долго отказывалась взять у меня за билет деньги, в общем я ее проводил до дома.
Уродиной она не была, она просто была некрасивой — с большим ртом, длинным носом, невероятно высоким лбом и мышиного цвета волосами. Еще у нее все время что-то болело — то сердце, то желудок, то еще что-нибудь. Ее отца, военного, перевели в свое время служить в Москву, а подходящей жилплощадью не обеспечили, поэтому первые годы их семья ютилась в подвале на Маросейке, и вот в этом подвале она родилась, и там же прошли ее младенческие годы. «Я — дитя подземелья», — говорила она и вроде бы объясняла этим и свою непримечательную внешность и постоянные недомогания.
Хотя глаза у нее были красивые — большие, светло-зеленые, продолговатые и со слегка припухшими веками, что делало бы ее немного похожей на китаянку, если бы не все остальное.
Когда после театра я вызвался ее проводить, она согласилась и тут же с какой-то торопливой готовностью взяла меня под руку. Это все и решило — мы начали встречаться.
На второй или на третий вечер ей вдруг захотелось рассказать мне о себе. В этой короткой жизненной истории не было ничего необычного: мать нашла себе другого, ушла из семьи и исчезла, отец умер, живет вдвоем с младшей сестрой, есть две подруги, еще со школы, но одна уже выскочила замуж, а вторая, для которой и был предназначен билет в театр, только собирается, училась всегда на «хорошо» и «отлично», иняз закончила с красным дипломом, но распределилась не очень удачно, хотя работой довольна, обожает русскую литературу («Представляешь, — говорила она, — папе присвоили майора за два дня до моего рождения, чуть-чуть не сошлось, а то я была бы капитанская дочка») — в общем, старая дева, — это ведь не физиологически-возрастное понятие, а состояние души.
У нее никогда никого не было, если не считать одного мальчика, еще в школе, с которым она дружила, но из этой дружбы ничего не произросло, потому что у мальчика обнаружилось серьезное психическое заболевание, что-то вроде шизофрении. «Он очень любил рисовать, — рассказывала она, — у него такие чудесные картины получались, он меня много раз рисовал и собирался поступать в Суриковское, а потом что-то случилось, и картины у него начали получаться какие-то страшноватые, а потом уж совсем жуткие, все такое, и невозможно стало разобрать даже, что нарисовано, а потом начались изменения в поведении, очень тяжело про это вспоминать, он перестал узнавать близких, все такое, и его поместили в стационар, причем похоже, что навсегда». Уже несколько лет дважды в месяц она ездит его навещать, привозит яблоки и апельсины, но увидеться не всегда удается, потому что это зависит от его состояния, и если не удается, то она оставляет передачу и уезжает, а если удается, то им иногда разрешают погулять по парку при лечебнице.
— Ты должен быть готов к тому, — сказала она очень серьезно, — что я и дальше буду его навещать. Ты ведь не будешь против, правда?
Я тоже рассказал ей про себя — про то, что у меня есть лучший друг Фролыч и про его семью, про Мосгаза (она ахала от ужаса и все время заглядывала мне в глаза), про Джаггу, про Людку, которая теперь жена Фролыча, и про ее семью. Конечно же, я рассказал, как угодил под выстрелы Штабс-Таракана. И про свою нетипичную аффектогенную амнезию.
Услышав про амнезию, она расплакалась, и мне пришлось ее успокаивать и объяснять, что мне, в отличие от ее первого кавалера, психушка не грозит. Утешать тем не менее пришлось довольно долго, потому что такое совпадение, нарушающее обычные представления о теории вероятностей, произвело на нее очень сильное впечатление, — именно с ней, и второй раз подряд..; как не увидеть в этом руку неблагосклонной судьбы…
И хоть я ее и успокоил на свой счет, но, видать, не окончательно, потому что практически при всех наших встречах она так или иначе этой темы касалась, — она заполучила доступ к иностранным медицинским журналам и каждый раз, вычитав что-нибудь новенькое, начинала меня просвещать. «Тебе обязательно нужно ежедневно есть артишоки, — говорила она авторитетно, — в них идеальное сочетание микроэлементов, я прочла в одном журнале, что при некоторых заболеваниях, в особенности нервных…». — «У меня нет нервных заболеваний, а у нас нет в продаже артишоков, — останавливал ее я, — и не будет никогда». — «У нашей начальницы, — торжествующе парировала Инна, — есть подруга, у которой двоюродная сестра живет в Лионе, она замужем за дипломатом, я могу попросить. А ты не знаешь, артишоки, они скоропортящиеся или могут лежать?»
Я думаю сейчас, что ее покорная готовность к любви, проявившаяся в первые же дни, была намного действеннее любой настойчивости, — она не сомневалась ни на секунду, что впереди у нас свадьба с цветами и шампанским, а потом долгая и счастливая жизнь, и с каждым днем верила в это все сильнее и истовее, хотя ни одного слова мною на этот счет сказано не было, так что я просто не мог представить себе, как возможно эту веру поколебать, и постепенно сам стал воспринимать это придуманное ею будущее как неизбежность.
Это может показаться странным, но при всем при этом у нас с ней практически ничего не было — мы целовались, это да, но когда при очередных проводах у нее в подъезде я попробовал расстегнуть ее блузку она отвела мою руку и сказала молящим голосом: «Нет-нет, это нельзя, — и тут же поправилась: — это сейчас нельзя, это будет можно только потом».
Каким-то непостижимым образом Фролыч узнал, что у меня кто-то появился. Сперва он в свойственной ему дружеской манере подшучивал надо мной, потом пристал всерьез, требуя признаться, а когда я рассказал, что мы познакомились на балете, он от души расхохотался и спросил:
— На «Эсмеральде», что ли?
А закончилось это тем, что он пригласил меня с Инной в гости.
— Я Люшке все рассказал, — сообщил он, — она аж до потолка подскочила. Не поверила сначала. Приходите в субботу. Люшка обещала гуся зажарить по такому поводу. Часиков в семь, ага?
— Я не знаю, — жалобно сказала Инна, — я не знаю, как я успею. Уже через два дня?
— А куда ты должна успеть?
— Ну как же… мне ведь нужно подумать, что надеть… в такой дом…
— Дом у них, — объяснил я, — не в Кремле. У них дом на Нагорной. Двухкомнатный кооператив. Кухонька — вот такусенькая.
— Все равно. Ты не понимаешь.
Я встретил Инну на автобусной остановке рядом с домом Фролыча.
— Что это у тебя с головой? — спросил я, озадаченно глядя на зеленую мохеровую башню.
— Я прямо из парикмахерской, — кокетливо улыбнулась Инна и изобразила подобие книксена. — Я прическу сделала. Хочу сегодня быть красивой. Скоро увидишь.
Жареным гусем пахло на весь подъезд. Фролыч и Людка в одинаковых джинсовых костюмах из «Березки» встретили нас в дверях.
