Виноваты звезды - Грин Джон (бесплатные онлайн книги читаем полные .TXT) 📗

Руку я выдернула, но обернулась.

— Они не убивают, если их не зажигать, — сказал Огастус, когда мать затормозила у обочины. — А я в жизни ни одной не зажигал. Это метафора, вот смотри: ты держишь в зубах смертельно опасную дрянь, но не даешь ей возможности выполнить свое смертоносное предназначение.

— Метафора? — засомневалась я. Мать ждала, не выключая двигатель.

— Метафора, — подтвердил Огастус.

— Ты выбираешь линию поведения на основании метафорического резонанса? — предположила я.

— О да, — улыбнулся он широко, искренне и настояще. — Я очень верю в метафоры, Хейзел Грейс.

Я повернулась к машине и постучала по стеклу. Оно опустилась.

— Я иду в кино с Огастусом Уотерсом, — сказала я. — Пожалуйста, запиши для меня остальные серии «Новой топ-модели».

Глава 2

Водил Огастус Уотерс ужасающе. И остановки, и старты получались у него с резким рывком. Когда «тойота»-внедорожник тормозила, я всякий раз чуть не вылетала из-под ремня, а когда он давил на газ, я ударилась затылком о подголовник. Мне бы занервничать — сижу в машине со странным парнем, еду к нему домой, отчетливо ощущая, как мои никуда не годные легкие мешают вовремя предугадать полеты над сиденьем, но Огастус так поразительно плохо вел машину, что ни о чем другом я думать не могла.

Мы проехали примерно милю в таком вот молчании, когда Огастус решил признаться:

— Я три раза заваливал экзамен на права.

— Да не может быть.

Он засмеялся, кивая:

— Я же не чувствую, насколько старый добрый протез давит на педаль, а с левой ноги водить не научился. Врачи говорят, большинство после ампутации водят без проблем, но… не я. Пошел сдавать в четвертый раз, чувствую, фигня. — В полумиле впереди загорелся красный. Огастус ударил по тормозам, бросив меня в треугольные объятия ремня безопасности. — Прости, видит Бог, я старался нежнее. Ну так вот в конце теста я уже не сомневался — снова провалился, а инструктор говорит: «Манера вождения у вас неприятная, но, строго говоря, не опасная».

— Не могу согласиться, — сказала я. — Похоже, тут имел место раковый бонус.

Раковые бонусы — это поблажки или подарки, которые детям с онкологией достаются, а здоровым нет: баскетбольные мячи с автографами чемпионов, свободная сдача домашних заданий (без снижения за опоздание), незаслуженные водительские права и тому подобное.

— Ага, — подтвердил Огастус. На светофоре загорелся зеленый. Я приготовилась к рывку. Огастус ударил по газам.

— Знаешь, а ведь для тех, кто не владеет ногами, выпускаются машины с ручным управлением, — сообщила я.

— Знаю, — согласился Огастус. — Может, потом. — Он вздохнул, словно не был уверен в существовании этого «потом». Остеосаркому сейчас успешно лечат, но всякое бывает.

Есть способы узнать приблизительную продолжительность жизни собеседника, не спрашивая напрямую. Я испробовала классический:

— А в школу ты ходишь?

Как правило, родители забирают тебя из школы, если считается, что тебе каюк.

— Да, — ответил он. — В Норт-сентрал. Правда, на год отстал, я в десятом. А ты?

Меня посетило искушение солгать — кому понравится ходячий труп, но все же я сказала правду.

— Нет, родители забрали три года назад.

— Три года? — в изумлении переспросил он.

Я в подробностях расписала историю своего чуда: в тринадцать лет у меня обнаружили рак щитовидки четвертой степени (я не сказала Огастусу что диагноз поставили через три месяца после первой менструации. Получилось вроде как — поздравляем, ты девушка, а теперь можешь подыхать). Нам сказали — случай некурабельный.

Мне сделали операцию «радикальное иссечение клетчатки шеи», столь же «приятную», как ее название. Потом курс облучения. Потом химию против метастазов в легких. Метастазы уменьшились, потом снова выросли. Мне тогда было четырнадцать. Легкие начали наполняться жидкостью. Я выглядела конкретным трупом: кисти и стопы отекли, кожа потрескалась, губы постоянно были синие. Появилось лекарство, которое позволяло чуть меньше ужасаться невозможности дышать, и мне лили его целыми литрами через ЦВК [2] вместе с десятком других медикаментов. Очень неприятно захлебываться раковым экссудатом, особенно после нескольких месяцев с этим катетером. В конце концов я загремела с пневмонией в отделение интенсивной терапии. Мать стояла на коленях рядом с койкой и повторяла: «Ты готова, детка?» — я говорила — да, готова, отец повторял, что любит меня, и его голос почти не дрожал, потому что давно сел, а я повторяла, что тоже его люблю, и мы все держались за руки, и я не могла отдышаться, и легкие работали на пределе, и я задыхалась и приподнималась на койке, стараясь найти положение, в котором они смогли бы наполниться воздухом, и меня озадачивало отчаянное упорство собственных легких и бесило, что они не желают просто сдаться, и мама говорила, что все хорошо, что со мной все хорошо и будет хорошо, а папа так старался сдерживать рыдания, что, когда это ему не удавалось (через равные промежутки времени), он дергался всем телом, вызывая в палате маленькое землетрясение. Помню, я не хотела, чтобы меня будили.

Все решили, что я пешком отправилась на тот свет, но мой онколог доктор Мария смогла откачать жидкость из легких, а вскоре подействовали антибиотики, которые мне кололи от пневмонии.

Очнувшись, я попала в одну из экспериментальных групп, которыми славится Раковая Республика для Неработающих. Экспериментальное лекарство называлось фаланксифор: его молекулам полагалось прикрепляться к раковым клеткам и замедлять их рост. Семидесяти процентам больных фаланксифор не помогал. А мне помог — опухоли в легких уменьшились.

И больше не росли. Виват, фаланксифор! За последние полтора года метастазы практически не увеличились, оставив мне легкие, которые не способны толком дышать, но по прогнозам продержатся неопределенный период времени с помощью подаваемого кислорода и ежедневного приема фаланксифора.

Разумеется, мое раковое чудо лишь купило мне немного времени (сколько именно, сказать никто не может). Но в разговоре с Огастусом Уотерсом я расписала перспективы самыми розовыми красками, приукрасив масштабы чуда.

— Значит, ты снова пойдешь в школу, — подытожил он.

— Вообще-то не пойду, — сказала я. — Я уже получила аттестат. Я учусь в МСС.

Это был единственный колледж в нашем районе.

— Студентка, — кивнул Огастус Уотерс. — Вот чем объясняется аура учености.

Он смеялся надо мной. Я шутливо пихнула его в плечо, ощутив прекрасные упругие мышцы.

Под визг покрышек мы свернули в переулок с оштукатуренными стенами высотой футов восемь. Дом Уотерсов оказался первым слева — двухэтажный, в колониальном стиле. Мы рывком затормозили на подъездной дорожке.

Я вошла за Огастусом в дом. Деревянная табличка над дверью с гравировкой курсивом «Дом там, где сердце» оказалась лишь началом: подобными изречениями пестрел весь дом. «Хороших друзей трудно сыскать и невозможно забыть», — заверяла настенная вешалка. «Настоящая любовь рождается в трудные времена», — говорила игольница в гостиной, обставленной старой мебелью. Огастус перехватил мой взгляд.

— Родители называют их «ободрениями», — пояснил он. — Они тут повсюду.

Отец с матерью называли его Гасом. Они на кухне готовили энчилады (над раковиной висела пластинка витражного стекла с пузырчатыми буквами «Семья навсегда»). Мать клала на тортилльяс курятину, а отец сворачивал блинчик и помещал его в стеклянный сотейник. Они не удивились моему приходу, что я сочла разумным: если Огастус дал мне почувствовать себя особенной, это не значит, что так оно и есть на самом деле. Может, он каждый день водит домой девушек смотреть фильмы и поднимать настроение.

— Это Хейзел Грейс, — представил он меня.

— Просто Хейзел, — поправила я.

— Как дела, Хейзел? — спросил отец Гаса. Он был высоким, почти как Гас, и тощим. Мужчины в его возрасте редко такими бывают.