Улица Грановского, 2 - Полухин Юрий Дмитриевич (читаем книги онлайн без регистрации TXT) 📗
Мария в ответ улыбнулась ему улыбкой быстрой, смущенной и с благодарной ласковостью скользнула ладошкой по его широкой лапище: мол, мы понимаем друг друга, и ладно, и хорошо, но не надо об этом вслух.
И вдруг Панин вспылил:
– Ну при чем тут Арлекин, Пьеро! Зачем несхожее непременно со своим сравнивать? Другие времена, нравы, понятия, а мы все норовим на себя напялить, будто это – костюм какой-то: один сдернул, в другой приоделся… Этак все неповторное и делается расхожим, а расхожее – нормой!..
Мария вступилась за Токарева: мол, что же, и пошутить нельзя? Панина, дотошливого Панина это еще больше раздосадовало. Он припомнил, что Марии не нравится почему-то одна из скульптур Голубкиной – «Идущий». Оказывается, Панин и эту скульптуру хорошо знал: изображает она голого мускулистого человека, с тяжелым подбородком; вообще есть в нем грубое нечто, весь он из рытвин и бугров, далеко не идеально сложенный, упрямый. Марии даже помстилась в нем неандертальская примесь какая-то, во всяком случае – нарочитость, для Голубкиной вовсе не характерная и тем для нее, для Марии, вдвойне возмутительная, как предумышленный перевес идеи над пластической формой скульптуры… Панин это припомнил и сухо сказал:
– Вот для вас-то, Мария, тем более, если вы думаете специализироваться как искусствовед, эта невоспитанность чувств вдвойне губительна. Она и будет всегда проявляться в таких вот поспешных – «от себя», а точнее – «под себя» – оценках. Будто и невдомек вам, что не может человек идущий, впереди других идущий, все удары на себя принимающий, быть приглаженным.
Это – находка голубкинская, спор ее с тривиальными академиками российскими, что герой ее – весь из шишек да ямин. А вы его пригнуть хотите под свою приглаженность, мнимую гармоничность.
Он помолчал и уже тихо, изумленно даже добавил:
– Нет, в самом деле, просто поразительно, сколько в нас напихано этой категорической идейности! Впереди себя на три головы бежать готовы, не чувствуя даже, что бежим-то не вперед, а назад…
Тут и Токарев съязвил:
– А вы заметьте, Мария, как Володечка наш местоименьями распоряжается: все «мы» да «нас», вместо «вы», «вас»… Деликатный!
Панин с удивлением взглянул на друга и больше уж не произнес ни слова, хотя Мария пыталась еще спорить с ним, скорей недоуменно, чем обиженно, – наверно, почувствовав правду в его отповеди. Во всяком случае, вырвалась у нее фразочка:
– Да я и сама боюсь, чтоб напускная категоричность моя не сделалась естественной. Иногда поймаешь себя на этом – ан поздно!
А Токарев все настаивал шутливо на своем сравнении с Арлекином и, чтоб подтвердить свою правоту, немедля потащил их в цирк. С этим, правда, ни Мария, ни Панин спорить не стали.
Аргунов любил цирк. Рассказывая о нем, будто купался в подробностях.
Пустырь на окраине города, нетуго натянутый брезент громадного шатра, железные, некрашеные стойки, вбитые в каменистую землю, обтрепанный канат вместо ограды, и тут же – десяток дощатых, стареньких автофургончиков, несерьезных каких-то, а в них – все: и реквизит, и помещения для животных, и гримерные, и жилье для артистов… Расслабленная толпа, слоняющаяся от фанерных ларьков с газировкой к редким деревьям, кустам, к их тени, тоже – случайной на этом пустыре. Звонки перед началом представления, – на открытом воздухе они уговаривающе-нетребовательные, но уже после первого – наскучавшиеся люди повалили ко входу, толкаясь, натягивая канаты. Железные штыри раскачивались, и казалось, шатер «шапито» вот-вот рухнет на землю.
Такая же небрежная заземленность была и во внутреннем убранстве цирка. Даже микрофона не дали шталмейстеру, пожилому дядьке, и он объявлял номера, смешно надувая дряблые щеки.
Но странно, с первых же его слов, с появлением акробатов, открывших представление, в цирке мгновенно установилась атмосфера особой, открытой простоты. Внешне невыгодный антураж представления, без вычурностей, без давным-давно ставшего почему-то обязательным тяжеловесного парада, без сытой вышколенности партерных мальчиков, – здесь у них даже униформы не было, – все это как бы говорило сидевшим на неудобных, легких скамейках людям: тут ни в чем нет обмана, ничто не заглажено ненужной мишурой, а если даже случится какая-то дешевка, то и она – не от хитрости, а от малого мастерства, не одни же великие, непревзойденные исполнители рекордных трюков сколотились в случайной труппе, а ученики – тоже; вот и надо иных-то артистов принимать, как учеников, радуясь малому, хотя бы их старательности.
Налет таинственности, такой обычный, казалось бы, для любого циркового представления, был снят начисто.
Дрессировщики и клоуны, акробаты и жонглеры не являлись неизвестно откуда и не исчезали с концом номера неизвестно куда, – нет, все знали, что они переодеваются в этих невзрачных, примелькавшихся до начала представления вагончиках, в них же и скрываются потом, и им неудобно, неуютно там, тесно, но они не жалуются: выбегают на арену с честной, не наигранной улыбкой и честно работают, – слишком уж близко к зрителям они, и фальшь не спрячешь – встречай, провожай нас такими, как есть. И от того они становились понятней, а переживания за них – острей.
Я не думаю, что в столичном цирке все так уж заглаженно или искусственно в сравнении с провинциальным «шапито». Но с Аргуновым спорить не стал.
Поначалу Токарев, Мария все-таки пытались смотреть на иные номера с некоторым великодушием, посмеиваясь. Панин – тот нет, тот с первых же звуков «Выходного марша» Дунаевского разглядывал арену с внимательной, цепкой зоркостью; впрочем, кажется, так он смотрел абсолютно на все вокруг себя, где бы ни был.
Но так было только до того момента, как вышли на арену балансеры на наклонной проволоке: он и она.
Она была почти совсем еще девочка, тоненькая, с остренькими ключицами, с грудью, едва обозначенной под стареньким трико. А он – широкоплечий парень с тяжелыми руками мастерового, открытым, добрым лицом. И по тому, как она выбежала и поклонилась – с чуть заметным смущением и явным вызовом, вдруг и Токареву, и Панину – обоим – она напомнила сразу Марию, и они взглянули одновременно на нее и тут же – друг на друга. Оба поняли: не удалось скрыть тревоги, внезапной, непонятной еще, и усмехнулись, пытаясь теперь за этой усмешкой спрятаться. А Мария ничего этого не видела: она смотрела на выбежавшую пару, вся подавшись вперед, уперев слабые руки в колени.
А те двое уже взлетели на проволоку. Работали они легко, но по тому, как напряженно скользили улыбки по лицам их, видно было: легкость эта отнюдь не легкая. Сперва они ходили по проволоке поочередно, вниз и вверх, выполняя рискованные, внезапные повороты, прыжки, и когда поднимались в гору – особенно тогда – мышцы на их ногах будто вытягивались, длинней становились, но и пластичней, упруже.
А потом он носил ее на своих плечах, шесты в их руках вздрагивали одновременно. Ее шест был поменьше, а вместе они походили на реи на мачте парусника, и будто бы невидимый ветер – может, одновременные, невольные вздохи зрителей? – колыхал парус, подбадривая его, наполняя дружелюбною силою. И когда ветер этот стал особенно плотным, паренек насунул на белокурые волосы свои черную шапочку, партнерша встала одной ногой на нее, вторую изогнула в колене, отвела в воздухе чуть в сторону и назад, и так пошли они с верхней площадки к нижней, и лишь теперь по внезапно и широко колыхающимся шестам, по тому, как ощупью, нетвердо ступал он на проволоку, каждый раз – словно в бездну, по лицам их, вдруг потерявшим улыбки, как нечто лишнее, все поняли: вниз идти гораздо труднее, чем вверх. По залу пробежал шквальный шорох. Мария напряглась всем телом, выступающие ее скулки стали будто бы меньше, а лицо оттого – беззащитней, растерянней. В какой-то момент, когда акробаты на проволоке качнулись оба рывком и в разные стороны, шесты заплясали в их руках, Мария, забывшись, охнула и схватилась за локоть Панина, как бы опоры, защиты ища, но тут же отдернула руку. Заметно смутившись, Панин покраснел, было странно видеть на его иссохшем, морщинистом лице этот румянец пятнами.
