Угол покоя - Стегнер Уоллес (книги бесплатно без .TXT, .FB2) 📗
Раскладывая у себя на плече сухой подгузник и приподнимая ребенка, она обратила на Оливера, все еще смотревшего на нее, взгляд, который, она думала, должен выразить торжество и поддержку. Выше и выше, к звездам! Но его глаза сияли навстречу, лицо было полно не очень‑то терпеливого ожидания. Еще один голод требовал утоления. Как странно сотворила нас природа, подумала Сюзан в смятении. Она, пожалуй, предпочла бы оставаться перед ним в том же положении, являть собой идеализированный образ материнской заботы – но ее кожу, когда она ходила с ребенком взад-вперед, покалывало от прикосновения его глаз, она чувствовала податливость своей плоти без корсета под ночной рубашкой, сполна понимала соблазнительность своей босоногой ходьбы.
Младенец изогнулся, и она отклонилась назад, посмотрела ему в глаза. Темная голубизна. Знают они ее или нет? Конечно, знают; он улыбнулся. Или газы беспокоят? Он приподнял голову на некрепкой шее и попытался сосредоточить взгляд поверх ее плеча на том месте, где он только что был. (Так рано – уже не прочь посмотреть исторически.) Из него исторглась могучая отрыжка, голова шатнулась из‑за отдачи.
– Ну вот! – тихо рассмеялась она. – Теперь нам хорошо.
Она поднесла его к окну и распахнула раму, чтобы показать ему утро и отсрочить то, что ждало ее, когда она обернется. За окном стоял всегдашний туман, белый и непроницаемый, как сон. Дальше мокрого кровельного гонта, за край которого то ли свисал, то ли стекал призрак плетистой розы, не видно было ни силуэтов, ни масс, ни направлений, ни расстояний. Мир, насколько он был для нее обозрим, то есть футов на пятнадцать, пропитывала влага; Сюзан дышала чем‑то средним между насыщенным водой воздухом и разбавленной воздухом водой. Неторопливо, величественно капало. Лист герани, приклеившийся к неровной и загрубевшей от времени древесине наружного подоконника, скопил в своей чашечке миниатюрную линзу, блестящую ртутным блеском, и в ней, придвинувшись, она увидела собственное лицо, крохотное, будто семечко травы. Другое лицо появилось рядом, рука обняла ее за талию. Ее пробрала дрожь.
– Здорово, старина, – сказал Оливер ребенку. Наклонился, выглянул в окно. – Густо как, ни зги.
– Я люблю, когда так, – сказала Сюзан. – Люблю в известной мере. Хотя и пугает немного. Словно каждое утро мир сотворяется заново. Все только еще предстоит, слово не произнесено. Как будто стоишь перед выбеленной доской, и тебе надо нанести на нее рисунок. Сколько бы раз я ни видела, как это происходит, никогда не могу быть уверена, что это произойдет снова. Чудится, будто всматриваюсь в нашу жизнь, и в ней такая же смутность и неясность, как здесь. Но теперь цемент все изменит.
– Не уверен, что сквозь цемент лучше видно, чем сквозь туман.
Но поддразнивать ее сейчас, такую счастливую, было бесполезно. Вот они стоят, думалось ей, семья в ее классическом виде, и глядят из своего убежища в смутную, но полную надежд неизвестность. Без сомнения, она соотнесла окно, перед которым они стояли, с одним из “волшебных окон” в китсовской “Оде соловью”. Слышен ли был ей шум “грозных морей”? Трудно представить себе, чтобы в бабушке в важный момент ее жизни не пробудились стихи, которые они во множестве читали с Огастой.
Тяжелая, словно шарик от подшипника, капля стукнула по мокрому гонту. За призрачной кромкой крыши виднелись только легчайшие, очень осторожные, угольным карандашом намеченные линии, обозначавшие формы: намек на розы, смутные холмики кустов внизу, длинное размытое нечто, способное стать деревом. Справа, слева, сверху, снизу до нее доходил звук Санта-Круза, такой повсеместный, что казалось, через некую дрожь подоконника передается и ее ладони на нем, звук затрудненный и в то же время расслабленный, грозящий и успокаивающий, словно бы не способный решить, стать ли ему собой, обрести ли ясность – или бормотать себе дальше невнятно, как бормочет летний гром, которому лень стрельнуть молнией.
– Слышишь море? – спросила она.
– Если права миссис Эллиот, это для души полезно.
– Миссис Эллиот всегда права. В этом‑то и беда с миссис Эллиот.
Он удивился.
– Вы что, не ладите?
– Ладим, разумеется. Она в высшей степени великодушна и заботлива. Но она мне помогает, даже когда я этого не хочу. Она не предлагает, а командует.
– Ты не обязана слушаться. Ты тут на пансионе, а не в гостях.
– Попробуй не послушайся! У нее на все есть готовые теории. Стоит мне отвернуться, и она дает ребенку сосать кусочки сырой говядины.
– И он сосет?
– Да, что самое досадное. Любит.
Он засмеялся – она не столько это услышала, сколько почувствовала.
– Тебе хорошо смеяться, – сказала она. – Не тебя она все время донимает. У нее нет знакомой женщины, кому она не втолковывала бы, как растить детей, как их отлучать от груди, как предупреждать беременность. С примерами из своей практики. Ты бы послушал ее в женской компании – она рассуждает на такие интимные темы, что просто невозможно. Сейчас для нее главный вопрос – предотвращение зачатия. Она хочет вызволить женщин из биологического рабства. Она ни в чем за всю свою жизнь не испытала ни малейшего сомнения. Не говори мне, что тебе такие люди нравятся – такие добрые, альтруистичные и невыносимые.
– Я нахожу ее очень неприятной, – сказал Оливер, все еще смеясь.
– Ты думаешь, женщине пристало презрительно отзываться о своем муже?
– Избави боже. Она о нем презрительно?
– О, у нее язык острее некуда! Рассказывает мне, какие предложения получала, когда только сюда приехала. Трудно, казалось бы, поверить, она такая неряшливая и резкая, но думаю, так могло быть, ведь женщин тут было мало. А я, говорит мне, мелкого дубильщика выбрала, небрежно так говорит, словно он не человек, а кастрюля из лавки.
– Чем ей Эллиот нехорош? По-моему, отличная партия.
– Не мыслитель из Новой Англии, – сказала Сюзан. – Не похож на Джорджа Уильяма Кертиса. Никогда не мыл посуду с Маргарет Фуллер. Но посуду моет, притом в одиночку, это дело другое. У них, как она выражается, договор. Она готовит, он убирает и моет. Бедняга весь день в своих дубильных чанах, весь вечер в лохани для мытья посуды, а эти их великовозрастные вульгарные девицы балуются за пианино или играют в вист.
Ладонь Оливера двинулась вдоль ее живота.
– Мне знакомы чувства этого бедолаги. Имею опыт женитьбы на женщине умнее себя.
– О, да как ты… Кто цемент изобрел? – Не противясь его крепнущим объятиям, она сказала с каким‑то надрывом в голосе: – Нам планировать, планировать и планировать.
– Как бы мы ни планировали, миссис Эллиот нам, боюсь, придется еще потерпеть. Могут месяцы пройти, пока я найду денежную поддержку.
– Мне это не важно сейчас. Мы подождем.
– Может быть, ты бы предпочла со мной в Сан-Франциско?
– Боже мой, не знаю… Было бы чудесно, но не знаю насчет Олли.
– Или здесь найди другой пансион, если миссис Эллиот из терпения выводит.
– Это будет пощечина, она так добра на свой лад.
– Тогда что планируй, что не планируй, мы остаемся там, где мы есть.
Ей слышно стало, как Эллиот возится с кухонной печью, а затем, в наступившей тишине, только редкие капли и отдаленные крики птиц сквозь бормотание моря.
– Но не там, где были, – сказала она. – Потому что теперь у нас есть будущее. Мы можем глядеть в туман, сейчас он густой, как сливки, но наверняка рассеется. Мы можем слышать эти затерянные в тумане крики, но едва только Сотворение скажет нужное слово, они станут птицами.
– А мы тем временем дружно умрем от плеврита из‑за открытого окна. Давай вернемся в постель.
Он обнял ее еще теснее, но между ними был ребенок; он тихо посапывал у нее под ухом.
– Не надо, – прошептала она. – Разбудишь.
– Положи его обратно в кроватку.
– А если Мэриан не спит?
– Вот и последит за ним.
– А если она постучит?
– Пускай стучит. Запри дверь.
– Тогда она подумает…
– Пускай себе думает.
