Бермудский треугольник - Бондарев Юрий Васильевич (книги бесплатно без онлайн TXT) 📗
Таня, накрывшись до подбородка пледом, сидела в кресле-качалке, на своем излюбленном месте, наивно показывая этим, что ничего не переменилось в их отношениях. Да, ничего не переменилось в ее комнате, и он видел всю ту же изящно-дорогую мебель, по вкусу, должно быть, Киры Владимировны: туалетный столик, трехстворчатое зеркало, флакончики духов, увеличенную фотографию Мэрилин Монро рядом с Любовью Орловой и фото английской манекенщицы, тоненькой, как паутинка, Твигги, русские пейзажи над четырьмя застекленными книжными полками. Кира Владимировна держала чистоту в квартире, и в комнате Тани все было опрятно, от зеленого ковра на полу исходила травяная свежесть. Все выглядело как в первый раз, когда он пришел к ней, только тахта в углу была не совсем прибрана, накрыта наспех цветным покрывалом (по-видимому, там до звонка Андрея лежала больная Таня), и что-то испорченное нездоровьем было в ее бледном лице, потрескавшихся, наспех подкрашенных губах, в ее опухшем носе, к которому она прикладывала платок, несмело улыбаясь Андрею.
— Наверное, я сейчас похожа на кикимору, правда? — сказала она, оправдываясь и боязливо ожидая, что он ответит.
— Не знаю, что такое кикимора, — нашелся Андрей, не без усилия входя в манеру разговора, какая раньше установилась между ними. — Ни разу не видел, что за создание.
— Я тоже, — хрипловато ответила она и поперхнулась, прижала платок к горлу, к губам, сделала глубокий вдох и заговорила увереннее: — Наверно, создание с широченным носищем и ужасным басом. А это почти мой портрет! Смешно! Да, смешно и гадко! — добавила она сорвавшимся голосом и с запрокинутым лицом отбросилась в кресле, положив кулачок с платком на подлокотник, завесив глаза подчерненными ресницами, и стала раскачиваться. Кресло поскрипывало.
“Во сне было не так, и она была другой, — вспомнил Андрей. — Она что-то по-домашнему шила, наклонялась, откусывала нитку”.
— Что смешно и гадко? — спросил Андрей.
— Нет, не смешно, а гадко, — повторила Таня и промокнула бисеринки пота на верхней губе. — Какой-то огромный, как сарай, ресторан, фальшивый банкет, и этот толстенький итальянец с кокетливым шарфом на шее. Перед ним заискивали, девочки бесконечно улыбались, а на меня смотрели с ненавистью, когда он со мной разговаривал. И этот Виктор Викторович… Какая все гадость!
Она повернула голову в сторону, чтобы он не видел ее лица, прижалась щекой к спинке кресла, нежное горло было напряженно выгнуто, и чуть уловимо проходила по нему судорога, как от затрудненного глотания или позыва на тошноту.
— Не понимаю, — сказал Андрей. — Неужели вам не нравилось? — проговорил он насильно нейтральным голосом. — За вашим столом крупно веселились. И вы, Таня, обращали на себя внимание.
Качалка перестала скрипеть. Таня недоверчиво обернула голову к Андрею, ее ноги в тесных джинсах были по-детски вытянуты на подножник кресла, и он увидел за краями джинсов вязаные шерстяные носки, комнатные шлепанцы, откровенно, по-домашнему не скрывающие ее болезнь, ее слабость. Но гриппозный голос Тани был сердит:
— Вот этой глупости как раз и не хватало! Обращала внимание, прости меня, Боже! — Она обтерла платочком испарину на лбу, брезгливо съежила переносицу. — Вы видели дурочку, дурочку и еще раз дурочку! Я бездарно играла принцессу на сцене ресторана. По совету Виктора Викторовича. Он хотел, чтобы я очаровала итальянца. Он так и сказал: “Очаруйте его, восходит ваша звезда”.
— И вы очаровали, я — свидетель, — против воли иронически сказал Андрей. — Очаровали не только итальянца. Женщины от зависти роняли в рюмки злые слезы, мужчины косили глазами, как совы. Не знаю, что происходило с официантами — бросали ли они в воздух салфетки или тарелки — не видел, но могло быть. Вы были, Таня, чудесны!
“Что я говорю? — опомнился Андрей, видя, как влажно затуманились глаза Тани. — Глупец! За что я ее могу упрекать? Проклятой иронией скрываю ревность. Чертов Отелло!..”
— Я наговорил ерунды, не знаю почему — дернуло и потянуло в другую сторону. Фрейдовские оговорки. Ради Бога, простите. По газетной привычке нафантазировал, наболтал, как трехкопеечный кухонный умник. Простите, ради Бога…
— Вы правы.
— Я прав? В чем?
Танины глаза раздвигались все шире, наполняясь искристым влажным блеском. Она смотрела в лицо Андрея, нисколько не веря в его неуклюжую поправку, но уголки ее губ все же пробовали как бы с благодарностью улыбнуться и не заканчивали улыбку.
— Да нет, — сказала она насильственно бодро. — Вы ни в чем не виноваты. — Таня свесила руку с зажатым платочком через подлокотник, отвернулась, пряча лицо. — Вы просто воспитанный молодой человек, — заговорила она и не то засмеялась, не то всхлипнула. — Вы просто жалеете меня и громоздите комплименты…
— Я воспитанный молодой человек? Но, увы, меня никто не воспитывал. Мама рано умерла, отец женился, деду было некогда. Не догадывался, что я воспитанный. Вспыльчивый — да, могу броситься в драку, наделать черт знает что, если меня заденут. В общем: по расхожему понятию — не мальчик-паинька… — Андрей запнулся: его снова понесло в сторону, и, спасая себя, он спросил: — Скажите, Таня, почему в ресторане вы разговаривали на “ты”? Понимаю: ваше вольнолюбие перешло в милое вам беззаконие. Так? А почему сейчас мы вновь перешли на “вы”? Отвечу за вас почти цитатой: новое редко бывает хорошим, потому что хорошее недолго остается новым. Вот видите, какой я воспитанный и образованный!
— Андрей, я хочу на “ты”, — выговорила Таня, и кресло, толчками раскачиваясь, заскрипело в тишине и смолкло. — Андрей, — жалобно позвала она. — Почему ты не говоришь правду? Зачем ты шутишь и иронизируешь?
— Правду? Какую?
— Почему ты прямо не скажешь, что презираешь меня?
— О, Таня, Таня, не убивай. Я не так уж плох. Если бы ты сказала “ревнуешь”, я бы кое-как понял. За что я могу тебя презирать?
— Господи, как болит голова!.. Она сдернула плед и поднялась (качалка без скрипа покачалась и замерла), прошлась в другой конец комнаты и там опустилась на стул в отдалении от Андрея, сжимая коленями сложенные лодочкой ладони.
— Ты, наверно, добрый, — сказала она, и тут он, чтобы не продолжать этот разговор, выхватывая из серого тумана услышанную вчера во сне странную фразу, приостановил ее:
— Подожди, я вспомнил — когда же ты спросила у меня: “Джинн — добрый гений или злой?”
— Я ничего не спрашивала. Ты опять фантазируешь? Джинн в сказках об Аладдине. Разве он имеет какое-то отношение ко мне? Как я не хочу, чтобы болела голова! Невозможно терпеть. Как не хочу… Это мешает думать и говорить…
Она разгладила обеими руками лоб, тряхнула пальцами, суеверно сбрасывая с них что-то, и вдруг беглый страх появился на ее лице, в ее изломанных бровях.
— Как ты сказал — злой джинн? Мне как-то не по себе, Андрей. Это не джинн, а какая-то чудовищная ведьма, безобразная злая Баба Яга напускает на меня что-то… — заговорила Таня стеклянным голосом. — Мне жутко становится. Я будто иду по краю ужасной пропасти, а там на дне шипят, копошатся клубки змей и манят меня: “Прыгай, прыгай!” Я не знаю, Андрей, что происходит со мной…
Она упала лицом в ладони, плечи ее вздрогнули, и беззащитно рассыпались по плечам волосы, а он, подойдя, готовый умереть в эту минуту от ее тихого плача, встал на колени, чтобы быть ближе к ней, увидел, как сквозь пальцы просачиваются слезы, и почему-то подумал, что между ним и ею остается все меньше и меньше надежды.
— Таня, не плачьте, это ни к чему, это, как говорится, на радость врагам, — говорил Андрей, с грустной надеждой переходя на “вы”, подыскивая утешительные слова и гладя ее мокрые от слез пальцы. — Лучше давайте поговорим, и, если я могу помочь, я помогу. Я сделаю все, что в моих силах… бросайте, не раздумывая, свое манекенство или… как там его… манекенщичество и поступайте в какую-нибудь платную или неплатную театральную студию. Это все-таки лучше. Давайте я поговорю с Жарковым. Он хоть грандиозный лицедей, но известный, у него какие-то связи. Ну, ну, вытрите слезы, улыбнитесь. И давайте поговорим. Ведь ничего страшного не произошло?
