Бермудский треугольник - Бондарев Юрий Васильевич (книги бесплатно без онлайн TXT) 📗
Она отвела ладони от лица, ресницы слиплись, нос покраснел, губы распухли, и, испытывая жалость при виде ее заплаканного лица, ее нежелания улыбнуться, он спросил тоном дружеского успокоения:
— Ведь ничего страшного не произошло, Таня?
— Не знаю, — прошептала она и сквозь влажную поволоку со страхом взглянула в глаза Андрея. — Встань, пожалуйста. А то выходит — ты в чем-то виноват.
И с гадливой гримасой, некрасиво покусывая потрескавшиеся губы, она выговорила:
— Мерзость, отвращение… Ненавижу…
— Но в чем дело, Таня? Ты говоришь со мной непонятным кодом, — озадачился всерьез Андрей. — Что случилось?
— Нет. Я не хочу, чтобы тебе стало противно.
— Думаю, я выдержу. Ты сказала, что кого-то ненавидишь. Кого?
Она, колеблясь, помассажировала висок.
— Всех их, — сказала Таня хрипло. — Никого из них не могу видеть. И в первую очередь Виктора Викторовича. Он тогда подходил к тебе в ресторане, такой сладкий джентльмен. — Она язвительно передразнила его улыбку, его изысканный наклон головы. — И не хочу видеть его красавиц девочек… Я большая дура и не сразу узнала, что почти все девочки — просто гарем, как у шаха какого-нибудь. Гадость ужасная. Он по вечерам приглашал учениц и знакомил с мужчинами… чаще всего с иностранцами…
— Знакомил? И ты тоже?..
— Он пригласил меня, как приглашал других. — Она сделала конфетное лицо и передразнила его голос и жест, каким, видимо, он приглашал ее. — Мармела-адный такой, надушенный французскими духами…
Она замолчала, пожимаясь от брезгливости.
— Я слушаю, Таня.
— Хорошо, я расскажу, пусть так… Мы жили в загородном пансионате, отрабатывали походку, повороты, движения, потом — аэробика, макияж — ну, эти пустяки тебе вовсе не интересны. А вот по вечерам собирались у кого-нибудь в номере, пили кофе или пепси, шутили, смеялись, но все нервничали и ждали, кого сегодня Виктор Викторович пригласит к себе в люкс для советов и замечаний после учебного дня. Я страшно трусила, потому что моя соседка по комнате Ярослава, я ее звала Яра, красивая девушка из Новгорода, чаще других приглашалась к нему и возвращалась поздно. Однажды я не могла уснуть и слышала, как она в ванной долго мылась под душем, чистила зубы и повторяла одно и то же: “Гулящая девка, помойка, мусорное ведро”. Потом она странно засмеялась и сказала громко: “А теперь я превращусь в пушинку, в перышко, в маленькую колибри над синим океаном”. Только позже я поняла, что это…
— Что поняла, Таня? — не вполне уверенно спросил Андрей. — Перышко и колибри? Что за бред такой?
— Да, бред, бред. — Таня покусала шершавые губы. — Меня он пригласил в свой люкс — знаешь когда? — дня через два после того, как чествовали итальянца в ресторане. Я дрожала, как осиновый лист. От страха у меня даже зубы стучали. А Виктор Викторович был просто испанским кавалером, ворковал голубем: что вы так волнуетесь, я вас не съем, запейте глотком рейнвейна вот эту таблеточку банального феназепама, и станет на душе спокойно. Принимал балетные позы, улыбался, хвалил мои способности, прическу, читал заумные стихи какого-то поэта Серебряного века. Читал с невыносимым завыванием. Потом посмотрел на часы и сказал, что сейчас к нему должен приехать синьор Петини. Знаменитому кутюрье я чрезвычайно понравилась, и он верит — в скором времени я буду работать у него. А у меня от вина как-то холодком сводило губы, стало по-идиотски весело и захотелось ни к селу ни к городу хохотать, как набитой дурище. — Таня прерывисто передохнула и продолжала с прежней гримасой гадливости: — Потом Виктор Викторович куда-то исчез. И появился этот модельер итальянец, синьор Петини. Сел ко мне на диван, стал что-то говорить по-русски о Париже, о моих ногах, о моей шее, о том, что я будущая звезда, и все сопел и пытался поцеловать невыносимо красными губами. Мне было смешно и противно. Тогда он рассвирепел, забегал по комнате, глаза вращались как у рака, жестикулировал и ругался по-итальянски и кричал по-русски: “Дюра! Чудака! Архаизма!” После этих криков я ничего не помню, потому что заснула на диване, а проснулась в своем номере, раздетая, и плакала, и кричала, и смеялась в жуткой истерике. А Яра, успокаивая, легла рядом, обняла и говорит: “Мерзавцы! Надо забыть, все забыть. Всю мерзость, всю подлость мужчин. Я знаю, что надо делать. Комариный укусик — и ты пушинка, белая бабочка над голубыми цветами. Хочешь, я помогу тебе?” Потом у меня не хватило сил бросить студию. Я осталась. А через день вечером вместе с Ярой превращалась в белую бабочку, в тополиный пух над морем, в воздушную королеву Зазеркалья… А потом — очнулась около двери в свою квартиру. Все мои деньги я отдала Яре и осталась ей должна. В Москву меня кто-то привез на машине и посадил на лестничной площадке. Помню, как я увидела обезумевшие глаза мамы. Она не узнавала меня. У меня так болела голова и так подташнивало, будто я отравилась. Все постыдно, гадостно, отвратительно, что не хочется жить… Со мной — плохо! Я погибаю, Андрей… Я бросила студию…
Таня закинула голову, ее ноздри сжались, глаза наполнились слезами, и Андрей с четкой резкостью представил запомнившегося напудренным лицом Виктора Викторовича и в кокетливом шарфе на шее толстенькую итальянскую знаменитость возле незащищенной и безвольной Тани — и не сумел подавить ожесточение:
— Виктор Викторович — сволочь и мразь, он дал тебе не безобидный феназепам, а совсем другую таблетку! А твоя Яра, уверен, — наркоманка и сводня! Черт ее возьми!
— Что? Ах, да… Я понимаю, о чем ты, — выговорила она и смежила веки, мокрые ресницы выпускали капельки слез. — Нет, я не виню Яру, потому что сама согласилась… “Розовое облачко, пушинка”. Гадость! Я сама виновата! — Она задохнулась слезами, растерянно повторяя: — Но Яра тоже несчастна, совершенно одна в Москве. Она как раба у Виктора Викторовича! Так что же мне делать, Андрей?! — с тихим оголенным отчаянием вскрикнула Таня. — Мама считает, что меня напичкали наркотиками, как… панельную девицу! Что я опозорила себя и их… мать и отца. Она кричала на меня, даже ударила. Я уйду, уйду из дома. Мне стыдно. Я не могу… Я сейчас существую для матери как какой-то грязный предмет — и больше ничего. Но она… Она без сердца! И отец ее боится. Слушай, Андрей, ты можешь мне помочь? — встрепенулась Таня и вытянулась вся, тоненькая, несчастная. — Ты мог бы мне одолжить деньги? Я поселилась бы на неделю в какой-нибудь гостинице. Я не могу сейчас дома, не могу…
Она умолкла, молчал и Андрей, внутренне озябнув от предчувствия несчастья.
— Дело не в деньгах, — сказал он наконец. — Сейчас они у меня есть. А дальше? Поживешь в гостинице, а потом?
Она перевела дыхание:
— Я придумаю что-нибудь.
Опять помолчали. Улица неустанно гудела, шевелилась за окном железным телом.
— Вот что, Таня, — заговорил рассудительно Андрей. — Жить одной в гостинице при нашем расхристанном демократическом порядке — опасно. Темных субъектов найдется сколько угодно. А у меня огромная четырехкомнатная квартира. Рядом, на лестничной площадке — мастерская деда. Переезжай ко мне, занимай любую комнату или даже всю квартиру. А я буду жить в мастерской. Не надо тебе никакой гостиницы. Я буду рад, если ты…
Она пальцем вытерла под глазами, сказала гриппозным носовым голосом:
— Я плохо знаю тебя, Андрей. И он, как всегда, призывая в помощники выручающую самоиронию, заговорил наудачу:
— Таня, у меня есть слабости — я неудачливый остряк-самозванец, иногда глуп, иногда грешен, не прочь испить то, что и монахи приемлют. Танечка… — Он сделал короткую передышку, проклиная себя за неполучившееся легкоязычие, и продолжал очертя голову: — Танечка, говорят, что радугу и счастье мы не видим над своей головой, а только над головами других. И все же я счастлив, Таня, когда тебя вижу. Как было бы прекрасно! Пожила бы ты в моей квартире, а я в мастерской. Я готовил бы кофе, это я умею, кроме того — великий мастер жарить яичницу. Это моя гордость. И достоинство. А главный недостаток: надирает черт и бываю вспыльчив, но обещаю тебе быть хорошим соседом, верным, образцовым, идеальным, примерным… выучившим моральный кодекс и, конечно, вызубрившим десять заповедей. Не веришь, могу на Библии и на Конституции поклясться, как наш многочтимый президент, — говорил полушутливо, полусерьезно Андрей, пропадая от взятого им тона и понимая, что приглашать Таню на полном серьезе жить в его квартире выглядело бы или ангельским, или непомерно грубоватым поворотом в их отношениях. Но уже не подчиняясь благоразумию, а поддаваясь вмиг возникшей в душе волне решенности, неостановимой и умопомрачительной, он договорил почти дерзко, отчего-то переходя на “вы”:
