После дождика в четверг - Орлов Владимир Викторович (книги полные версии бесплатно без регистрации .txt) 📗
На стуле у стены напротив сидела Илга.
– Илга! – воскликнул Терехов и, вскочив, поспешил к ней. – Илга, где ж ты была?
И пока шел к ней, думал, что это о ней он старался вспомнить минутами раньше, но так и не вспомнил, и ему стало стыдно.
– Я сидела тут, – сказала Илга. – А ты про меня забыл.
Она улыбнулась, но улыбка ее оказалась робкой, словно бы с трудом пробилась сквозь грусть и обиду, и Терехов чувствовал себя виноватым, и ему было жалко Илгу.
– Я теперь от тебя не отстану, – заявил Терехов, – я теперь до конца вечера буду с тобой…
– Ой, Терехов, – покачала головой Илга.
– Ты мне не веришь?
И через секунды, когда они танцевали и снова были рядом ее глаза, ее волосы и ее тело, Терехов ругал себя за то, что гонялся за призрачным клоунским огнем, оставив Илгу, это глупо, только в ней и была радость, только в ней и была истина, в любящих ее глазах, в мягких словах ее и обжигающих прикосновениях ее тела, только в ней, и Терехов верил сейчас в то, что так будет всегда и ничто не изменится, да и не надо ничему меняться, он видел, что Илга забыла о всех снова, и снова безудержный хмель был в ее глазах.
– А тебе Арсеньева нравится? – спросила вдруг Илга.
– Мне сегодня все нравятся. А ты – больше всех.
– Но ты с ней чаще танцевал…
– Это ничего не значит…
– Ничего…
– Ну ни крошки…
– А может быть, она просто лучше танцует… Видишь, как она красиво танцует…
– Да, она красиво танцует…
– Вот видишь, Терехов, – то ли обрадовалась, то ли расстроилась Илга.
– Ничего я не вижу… – сказал Терехов.
– Ты хитрый…
– Жизнь заставляет…
– Знаешь что, Терехов, – остановилась вдруг Илга, – я устала. Пойду-ка я подышу свежим воздухом, а потом домой.
– Вот ведь странная вещь, – сказал Терехов, – и я тоже устал.
– Ты меня проводишь? – спросила Илга, и по прыгающим словам ее Терехов почувствовал, как она волнуется.
– Провожу…
– Нас, наверное, не хватятся… Здесь ведь еще не думают утихать…
Этого Илга могла и не говорить, и он и она знали прекрасно, что в сумраке общежития они будут одни, и только Илгина неуверенность подсказала ей эти слова.
– Ты чего ворчишь, Терехов?
– Я не ворчу. Пошли.
– Пошли.
«Пошли, – думал Терехов, – пошли. И сейчас мы пройдем мимо всех, мимо радостной толкотни, мимо Олега с Надей, и все увидят нас вдвоем, и Надя увидит…» И вдруг, прерывая ленивую и нескорую эту мысль его, ворвалась другая, злая, будоражащая, и теперь Терехов думал о том, что все его забавы с Илгой неестественны, они вызваны не его отношением к Илге, а его отношением к Наде, они – для Нади или из-за Нади, и это нехорошо, и нечего приставать к Илге для того, чтобы успокоить самого себя. И, подумав так, Терехов расстроился и замолчал, и Илга молчала, только в сенях столовой, накинув на плечи куртку, она сказала:
– Ты помрачнел, Терехов?
– Я?..
– Ты отводишь глаза…
Терехов молчал и было полез за сигаретой, но раздумал, он был сейчас зол на себя, ненавидел себя и боялся, как бы эта злость не вырвалась и не обожгла Илгу.
– Не молчи, Терехов… Мы пойдем?
– Нет, – сказал Терехов, – я останусь…
– Ты не проводишь меня?
Он не видел ее глаз, и это немного помогало ему, да к тому же он был уверен сейчас, что поступает правильно.
– Ничего, – сказал Терехов грубовато, – не заблудишься…
Она обиделась, Терехов чувствовал это, и могла бы повернуться и уйти, хлопнув дверью, прежней комиссаршей, гордой и рассерженной, но она стояла рядом, не уходила, и были ли у нее слезы, он не видел. И вдруг она шагнула к нему, теплыми руками своими обняла его, сказала тихо:
– Терехов, ну пошли…
И было столько тоски и надежды в ее словах и ласки, материнской или девичьей, не все ли равно, по которой Терехов соскучился, что он испугался, он боялся растаять сейчас и боялся слов Илги, и из-за боязни этой он пробурчал: «Иди, иди» – и оттолкнул от себя Илгу, оттолкнул, не рассчитав сил, оттолкнул, понимая, что никогда не простит себе этого, и она отлетела к двери.
– Ты пьян, Терехов… Ты пьян, Терехов!..
– Да, пьян, и ты могла бы это понять…
Стукнула дверь за Илгой, стукнула, как охнула, а Терехов, обмякнув, прислонился к черной стене и был себе противен и ругал себя и говорил себе: «Ведь было бы хорошо с ней, а остальное не все ли равно!», он понимал, что ему сейчас надо выскочить в дождь и догнать убегающую Илгу, но сдвинуться с места он не мог.
– Терехов! Павел! Весь вечер я тебя ищу, – вынырнул из ниоткуда Севка, глаза у него были добрые и довольные, очень он радовался тому, что нашел Терехова.
– Пошли, – сказал Севка.
– Куда? – спросил Терехов.
– Туда. К нам.
Пока шагал Терехов за Севкой в темноте коридора, был он углублен в свои думы и ничего не видел и не слышал, а все продолжал спорить с самим собой, то он был прав, а то неправ, и когда в столовой он поднял голову, сразу зажмурился от хилого островного света, и свадебный шум оглушил его. Терехов постоял в нерешительности у дверей и, покачнувшись, сообразил, что он и в самом деле нетрезв и, наверное, пить ему хватит. Он поискал глазами Севку, который только что был рядом, но не нашел, растворился в веселой сутолоке его приятель, зато, оживленный, спешил к нему Рудик Островский, торопился спросить:
– Ну как, Терехов, ну как?
– Ничего, – сказал Терехов солидно и строго, – ничего, вот только с вином вы переборщили…
– Да, да, да, – закивал Рудик, – тут мы на самом деле не рассчитали… И не так много мы его купили-то… Просто надо было делать сноску на усталость…
– Пойду, – сказал Терехов, – прогуляюсь к Сейбе, погляжу, как там она и как мост.
– Мы, думаешь, темные, – подмигнул Терехову Рудик и рассмеялся. – У нас там все время посты меняются. По полчаса. Служба Сейбы.
– Да? – удивился Терехов. – Ну хорошо…
«Ну хорошо, – думал Терехов, – ну хорошо…» А что было хорошо, он уже не помнил, успокоившись, бродил по залу, как разбуженный шатун, не знающий, зачем он тут и куда ему приткнуться, но щемила его мысль о чем-то потерянном и ускользала, а навстречу плыли выученные наизусть лица и улыбки, и непонятные плакаты коробились на стенах, подмигивая ему, прибиться к штилевой гавани он не мог, алюминиевые стулья гнали его от себя, оставалось тыкаться в петляющие пары и извиняться с доброй миной на лице, с добрым сердцем и добрыми словами: «Что поделаешь, раз уж я такой неуклюжий…»
Тут он вспомнил, что из темени коридора в суетящийся этот зал привел его Севка, а, стало быть, у приятеля была нужда увидеться с ним, Тереховым, да и сам он мог сказать Севке кое-что, и Терехов, вытягивая шею, начал отыскивать друга, но, то ли он забыл его лицо, то ли на самом деле растворился Севка в беззаботной сутолоке, усилия Терехова пропали даром и ни к чему не привели.
Он стоял в центре зала, в самой его бурлящей сердцевине, и мешал людям двигать ногами, как дом, которому предстояло переехать, и надо же, какая сообразительная девчонка из Надиной бригады, он старался не называть ее по имени, потому что не уверен был, помнит ли его нынче правильно, девчонка из Надиной бригады подхватила его и потянула за собой в вальсовый водоворот, только вальса и этой девчонки с ее энергичными вращениями сейчас не хватало, жаль, что пропеллера не укрепили на тереховской голове, не привязали его веревочкой, а то бы взмыл исполняющий обязанности прораба в подпотолочье и парил бы там некоторое время.
– Твист, твист! – закричал кто-то. – Прорезался твист.
И этот кто-то тряс транзистором, тряс над головой, словно бы звук погромче хотел вытрясти, или хвастался, что в его руках словленной жар-птицей бьется невиданный танец нынешнего шестьдесят первого года, лихие запреты которого успели пробудить к нему интерес. И сразу все в зале остановились и стали глядеть на соседей с надеждой, что те и покажут им твист, и никто не двигался, только двое плотников из бригады Воротникова, совсем еще мальчишки, короткие волосы зачесавшие на лоб, дурачились стилем, но ими не интересовались, а все чего-то ждали и слушали жесткую упругую музыку, и тут Надя вылетела на середину зала и, оглядев всех, покачала головой и заявила с удалью, с какой решаются на рисковое дело:
