Бермудский треугольник - Бондарев Юрий Васильевич (книги бесплатно без онлайн TXT) 📗
Старо-Калужское шоссе, пансионат “Бологово”.
— Ясненько, шеф.
Пока ехали по центру Москвы, под сентябрьским солнцем ветреного дня, пока застревали в пробках у железных оград бульваров, где тронутые желтизной листья наискось скользили по ветровому стеклу, цеплялись за “дворники”, Андрей подробно рассказал, что произошло с Таней на этих загородных курсах, куда по вечерам приезжают иностранцы, приглашаемые директором, неким Виктором Викторовичем Парусовым.
— Ясненько до отрыжки, — сказал Спирин, выслушав рассказ Андрея, опустил стекло, выщелкнул ногтем сигарету. — Следует поблагодарить Бога, что описанная тобой сутенерская крыса еще не продает девиц в какой-нибудь забугорный бордель. В Турцию или в Италию, например. Под видом приглашений на работу в каком-нибудь ателье. Не исключено, что продает — по согласию самих девиц. Таковы нравы в российском торгашестве. И тут его за пенис не схватишь. Свобода и рынок! Не обижайся, старик, но я реалист, поэтому не сомневаюсь, что твою дорогую Таню посадили на иглу продуманно. То есть ее подружка, уверен, заодно с сутенерской крысой. За двести, триста долларов, а не исключено — за дозу героина наших дурочек подкладывают под иностранцев.
— Говоришь так, будто знаком с этой механикой, — сказал Андрей.
— Наверняка я знаю многое, чего ты, надо полагать, еще не знаешь, да и знать тебе не надо. Нет, старик, вру, журналист твоего склада должен нырнуть во все помои нашей Россиюшки. Иначе с чем же пишущему бедолаге бороться своим правдивым великим пером? — Спирин хохотнул, тиснул колено Андрея. — А надо, а? Твои статьи о девяносто третьем до сих пор помнят! Грешен, я уже не журналист и могучим пером, увы, не размахиваю. Что бы я ни написал о войне в Чечне, о предательстве верхов, что мне известно, ни хрена не печатали. А в Чечне предавали армию не меньше трех раз. Как только удача, объявляли перемирие. Не исторический, а истерический смех, Андрюша, дорогой. Но ничего — прорвемся! Терпеть не могу ни тех, ни других. Ни красненьких, ни беленьких, ни розовых, ни голубых.
— Что-то мне не хочется заливаться смехом, — мрачно сказал Андрей. — Страшновато ты сказал: “посадили на иглу”.
— Страшновато, когда появляется зависимость…
— От чего зависимость?
— От белой отравы.
— А ты пробовал?
— В Афганистане. Вовремя остановился. И наступил себе на горло. Мерзкая смерть во рвоте, судорогах и поносе. Предупредил умный военный врач. Раз потянуло и в Москве, бросился в диспансер, еле переломил себя. Лучше — коньячок. В общем, учти, Андрюша, что в столице много сотен тысяч наркоманов, как говорили мне сведущие люди, а в России более пяти миллионов. Кроме студентов, начали баловаться и ребятишки. Если не ошибаюсь, среди пацанов и школьников в сорок с лишним раз увеличилось потребление наркоты. Плюс к этому всякую отраву нюхают. Происходит всеобщая наркотизация населения. Сволочизм! А вообще — чему удивляться в диком Отечестве? Вовсю работает крупнейшая наркомафия, ворочают миллиардами. Голод, наркота, спаивание. Чему удивляться? Программа русофобов… Мне не сегодня стало ясно, что всю разнокалиберную вонючую шушеру ненавижу, как клопов, как клещей, как вампиров… Вместе с ними и тех, кто перекрасился, и тех, кто отдал власть в девяносто первом! Коммунисты оказались размазней! Навалили в штаны, попрятались в норы, подняли лапки, как…
— Спич не до конца дошел, — сказал Андрей, досадуя, что Спирин не закончил желчную фразу. — Продолжай насчет поднятых лапок. Подняли — и что?
— Хоп! — И протяжная озлобленная зевота измяла лицо Спирина, в глубине рта блеснули золотые зубы. — Всю ночь я провел, как гуляка праздный. Была причина. Разреши, старик, вздремнуть для освежения. Не исключено, головка и сегодня еще пригодится. Ничего — прорвемся, хвала Аллаху!
— Тимур Михайлович, — подал вкрадчивый голосок водитель и захихикал. — А ежели… глоточек на опохмелок? У меня всегда с собой коньячок.
— Отзынь куда-нибудь подальше, золотой мой Яшечка. Опохмеляются бездельники. И такие темные хмыри, как ты. Получше взирай на дорогу, коньячок всмятку.
С вялой ленцой он подвигал плечами, зевота раздирала ему рот, он хакнул мощным выдохом, придавился виском к спинке сиденья и сомкнул веки. Яков с суетливой живостью снял кепочку и, белея пятачком плеши, с неслышным хихиканьем моргнул Андрею всенаблюдающим глазом.
— Министерская у шефа голова… — и, затевая разговор, спросил: — “Жигуль” — как? Не жалко? Без колесиков, небось, трудновато? Зато есть гроши — праздник. Нет бумаг — грязные трусы по дешевке загонишь. Закон!
— Заткнись, умник с вшивых нар, — произнес Спирин, не разомкнув век. — Еще вякнешь лагерный афоризм, врежу по плешке, чтоб не болтал хреновину. Умник мытищинский.
— Я что?.. Молчу я, Тимур Михайлович. Как пень я… глухой и немой… Закон, — забормотал Яков и оробело втянул голову в плечи.
По всей видимости, Яков был обязан Спирину, зависел от него, подчинялся беспрекословно, но их взаимоотношения нетрудно было объяснить: властный Спирин способен был подчинить и не такого, как этот рано лысеющий, беспричинно суетливый водитель. Спирин дремал, скрестив на груди руки, и Андрею вспомнилось, как в далекие теперь университетские годы он прославился на весь факультет невероятной ночной дракой с какой-то уголовной компанией на улице Горького. Кастетом Тимуру нанесли удар по голове, однако из общения с милицией, куда вызывали однокурсников, стало известно, что в драке пролилась кровь и уголовников от кувалдных кулаков Спирина. В университетскую пору он выглядел нагловатым парнем, вылитым из мускулов, по утрам выжимающим в коридоре общежития гантели, на лекциях демонстративно читающим Джека Лондона или “Заратустру” Ницше, совершенно несовместимых авторов, принесших в XX век, по уверениям Спирина, не сопливую, а “мужскую правду”. Наверное, правда эта заставила его не закончить последний курс университета, а уйти в закрытую “мужскую школу”, познать конец афганской войны, позже — чеченскую “непобеду”, поработать корреспондентом военных газет, затем бросить газетную работу и уйти в охранную службу, где необходимо было принимать решения и рисковать, по законам “мужской правды”.
“С Тимуром надежно, хотя я не могу назвать его близким другом”, — думал Андрей, глядя на мелькающий блеск солнца за сквозными деревьями на шоссе.
Когда оставили машину на асфальтовой площадке за воротами пансионата “Бологово” и пошли мимо увядших клумб к трехэтажному корпусу в глубине парка, еще издали увидели холодновато отливающие толстыми стеклами огромные рестораноподобные двери подъезда, и тут Андрей повторил про себя заготовленные в машине, не обижающие Таню первые фразы: “Извини, мы ехали со своим другом к нему на дачу, я вспомнил, что твоя школа в Бологово, и вот завернули…”
В тихом и просторном вестибюле сидели в креслах двое пожилых мужчин в лыжных костюмах, как видно, отдыхали после прогулки, молчаливо шелестели газетами. А за конторкой гостеприимно изогнулись малиновые губки на хорошеньком личике молодой дежурной, элегантно одетой в белый свитер, золотой медальончик посверкивал меж маленьких грудей.
— Вы — к нам? — спросила она, обдавая и Андрея и Спирина солнечной улыбкой. — Пожалуйста. Свободные комнаты есть. Что бы вы хотели, господа?
— Сердечно благодарим за радушие, — произнес Спирин, прикладывая руку к виску. — Мы к вам ненадолго.
— Видите ли, в чем дело, — начал Андрей, — мы к Виктору Викторовичу Парусову, который арендует для своей школы…
— Конечно, конечно, он арендует второй этаж для своих учениц, — стремительно подхватила дежурная, обволакивая обоих магнитным взором. — Виктор Викторович занимает первый люкс на втором этаже. Но сейчас его нет на месте. Он на занятиях в танцевальном зале.
И Андрей поторопился спросить:
— Будьте любезны, не знаете ли вы ученицу Виктора Викторовича — Татьяну Ромашину?
— Как же! — сладко сузила глаза дежурная. — Восхитительная… Чудесная девушка!
— Не можете ли вы пригласить ее сюда, сказать, что приехал Андрей Демидов и ждет ее в вестибюле? Я буду вам очень благодарен.
