Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна (первая книга .TXT, .FB2) 📗

— А если придется потом с этой крыши прыгать? — спросил блондин, затаптывая окурок.

— Я прыгну, — сказала Нина.

— В огонь? — уточнил он.

— В огонь так в огонь, — вздохнула Нина. — Мне терять нечего. Мне деньги нужны.

— А как у вас с физической формой? — И он окинул Нину безжалостным жестким взглядом. — Вы выдержите эти нагрузки? Вам сколько лет, простите?

— Сорок, — ответила Нина. — Мне сорок лет. Самое время для того, чтобы прыгать в огонь. Уж вы мне поверьте.

* * *

Дима шел чуть впереди нее, опираясь на трость — роскошную, ручной работы, с массивным, из красного дерева, набалдашником в виде головы льва. Спящего льва, положившего морду на лапы. Нина сама ее выбирала, объездила с десяток магазинов, выкроила для этого целый день, потом пришлось отрабатывать сверхурочно — две ночи подряд щелкать пьяненьких «випов» на бессонных тусовках в «Голден Пэлас».

Дима остановился и повернулся к жене. Еще неделю назад он ковылял по дорожке больничного сада, опираясь на костыль. Теперь его ладонь покоилась на набалдашнике трости. Дела идут на поправку. Наконец-то! Дима и так задержался здесь на месяц — сложный множественный передом, кость стала срастаться неправильно, Диме опять ломали его многострадальную ногу. Столько пережито, страшно вспоминать. Мог остаться хромым на всю жизнь. Благодарение Богу, поклон костоправам — обошлось.

Нина подошла к мужу, поправила ему шарф, подняла воротник плаща. Взяла под руку, сказала:

— Пойдем к корпусу. Ты устал.

— Я не устал, — возразил Дима.

— Пойдем, пойдем. Через полчаса ужин.

Она повела его к больничному корпусу, поглядывая искоса, снизу вверх. Господи, как она его сейчас любила! Как он изменился за этот месяц! Похудел, черты лица заострились, стали резче, суше, выразительней.

Нет, прежде всего Дима переменился внутренне. Он успокоился. Он стал немногословным. Несуетным.

Он много читал теперь, составлял Нине списки, странные диковатые списки, где Чехов и Фолкнер соседствовали с Майн Ридом и «Чуком и Геком»… Сначала он врал Нине, что собирается читать «Чука» сыну, навещавшему его иногда вместе со своей матерью, первой Диминой женой. Потом признался, что перечел этого «Чука» сам.

Просто как-то ночью вспоминалось детство, мама с потрепанным томиком Гайдара на коленях, дачный вечер, старенький гамак, мама читает с выражением, «на голоса», мерно толкая гамак загорелой сильной рукой, пахнущей садовой земляникой, детским мылом и просто маминым запахом, запахом ее теплой смугловатой кожи, запахом дома, детства.

«И я заплакал, — признался Дима. — Лежу в палате, ночь, двое моих архаровцев храпят, как извозчики… А я реву. Здоровенный колченогий мужик, реву белугой! Стыдобища».

Нина только обняла его молча. Она принесла ему «Гека», и «Голубую чашку», и старый толстенный альбом с Димиными семейными фотографиями, хоть он и не просил ее об этом.

Димина мама умерла в апреле этого года. Нина так и не успела с ней познакомиться. Какой страшный был год, хоть бы он кончился поскорее! Она умерла — Дима вернулся с похорон черный. Эта потеря и потеря нерожденного сына… В Диме что-то надломилось. Вот его и понесло. Немудрено.

Теперь они шли по дорожке больничного сада, мимо темных голых кустов акации, и Нина держала Диму под руку, прижавшись щекой к его плечу.

— А эти… наши вороги… Больше не проявлялись? — напряженно спросил Дима. — Все в порядке?

— Кто? Эти? — Нина подняла на него глаза, стараясь говорить как можно беспечней. — Нет, бог с тобой, зачем? Зачем им проявляться? Мы же отдали им деньги, заплатили за все. Они рады-радехоньки. Разошлись полюбовно.

Легенда для Димы была составлена Ниной еще месяц назад. Все выглядело вполне правдоподобно: владельцы разрушенного магазина потребовали двадцать тысяч баксов в счет возмещения ущерба, урона и разора. Квартира в Черемушках продана — долг возмещен.

Бывший муж Костя («Благородный человек, Димка, ты его недооценивал, согласись!») и великовозрастная Нинина дщерь перебрались в Крылатское, воссоединились с Александрой Федоровной. «Я потом всем по квартире куплю», — пробормотал Дима растроганно. «С каких таких барышей, радость моя? — вздохнула Нина в ответ. — Ладно, что-нибудь придумаем. Разменяем нашу. Зачем нам четыре комнаты? Провернем тройной обмен. Главное — мы никому ничего не должны».

И Дима поверил. Он ничего никому не должен. Через две недели он выйдет отсюда на волю и начнет новую жизнь.

— Знаешь, — сказал он Нине, уже подходя к своей палате, — правду говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. Надо было вмазаться в этот кошмар, рожу расквасить и ногу сломать, чтобы… Ну, как тебе объяснить? Ногу вывихнул — зато мозги на место встали. Нина… — Он остановился у двери в палату, прислонился к белой больничной стене и посмотрел на жену с покаянной печальной нежностью. — Нина, я должен тебе сказать…

— Не нужно, Дима.

— Нет, нужно. Необходимо. Я же все понимаю… Последние полгода я вел себя, как скот. Как последний скот!

— Димочка, пойдем в палату, ты устал, ты ляжешь. — Нина гладила его руку, его плечи, боже мой, как он похудел! Этот пуловер был ему впритык всего два месяца назад — теперь висит мешком.

— Я виноват перед тобой, — сказал Дима. — Виноват. По всем статьям. Нина… Теперь все будет иначе. Веришь?

Она спускалась вниз на лифте, стояла, прикрыв глаза, припоминая, перебирая в памяти его прощальные слова, неуклюжие, произнесенные скомканной смущенной скороговоркой.

Он не умел просить прощения. Терпеть не мог все эти выяснения-объяснения. Тем они дороже.

Милый, милый Дима… Нина вышла из лифта, пересекла полупустой больничный холл, направляясь к выходу.

У нас теперь все наладится, все будет хорошо. Я выплачу этот чертов долг, я сделаю это тайно, я что-нибудь придумаю, чтобы оправдать свои ночные исчезновения, я…

— Нина Николаевна!

Нина оглянулась: знакомая медсестра из отделения, в котором лежал Дима, спешила к ней, тяжело переваливаясь с боку на бок, словно пожилая раскормленная утка.

— Пойдемте со мной, — шепнула медсестра, крепко взяв Нину под руку, ведя ее вправо, — там был коридор, соединяющий два корпуса больничного здания, сквозной коридор с окнами, выходящими во внутренний дворик.

— Если б вы знали, чего мне это стоит, — бормотала медсестра, поглядывая на Нину с волнением и опаской. — Я, Ниночка, давно хотела сказать. Все никак решиться не могла.

Нина послушно шла за ней, не понимая, куда ее ведут. Зачем? И что это за смущенные недомолвки? Денег будет просить? Но Нина и так отстегивала ей по-царски.

— Вам нужны деньги? — спросила Нина, открывая сумочку. — Ради бога. Вы только скажите сколько.

— Ну что вы! — Медсестра вспыхнула, нахмурилась. — Вы уж меня не обижайте. Я не хапуга какая, у меня, милая, и совесть имеется, и меру я знаю. У меня потому и сердце-то за вас болит, такая вы хорошая, так о нем заботитесь, последнее готовы отдать, а он… О-ой, девонька! — Медсестра вздохнула и выдохнула исконное, горестное, заветное, бабье: — Все мужики — сволочи. Все. Как ни крути.

— Вы о чем? — спросила Нина, совсем сбитая с толку.

— Вот, смотрите. — Медсестра подтолкнула Нину к окну, выходящему во внутренний дворик.

Нина огляделась. Дворик был пуст, только на низкой широкой скамье, у противоположной стены больничного корпуса, сидела молодая женщина, вытянув вперед и скрестив красивые длинные ноги. Темная косая челка падала ей на глаза. Женщина курила, явно томясь и нервничая, и нетерпеливо постукивала носком сапога о сапог.

Большой пестрый пакет стоял у ее ног, темно-лиловые копья еще нераспустившихся ирисов выглядывали из пакета. Чернильно-лиловые бутоны, зеленые стебли…

— Дай я тебя прикрою, за меня встань, — шепнула медсестра, отодвигая Нину от окна. — Не приведи бог, увидит. Она тебя знает. Она тут сидит, дожидается, когда ты уйдешь, — говорила медсестра, безошибочно, уверенно, по-свойски переходя на «ты». — Ты уйдешь — она к нему поднимется. К мужику твоему. Мы ж все видим, все понимаем, весь персонал… Они даже не таятся, сволочи, стоят у окна, целуются. Мы все, Нина, за тебя переживаем, и говорить неохота, и молчать — грех.