Год смерти Рикардо Рейса - Сарамаго Жозе (читать книги полные .TXT) 📗

Войдя в дом, Рикардо Рейс видит на коврике в прихожей конверт нежнейшего лиловатого тона, ни адреса, ни имени отправителя не значится на нем, да и не нужно — на черном штемпеле, погасившем марку, едва можно разобрать слово «Коимбра», но если бы даже значилось на нем неведомо почему «Визеу» или «Кастело Бранко», это не имело бы ровно никакого значения, ибо город, откуда пришло это письмо, называется на самом деле — «Марсенда», а все прочее — не более чем географическое недоразумение или просто ошибка. Промедлила Марсенда с ответом — через несколько дней будет месяц, как побывала она здесь, в этом доме, где, если верить собственным ее словам, ее в первый раз поцеловали, а вот поди ж ты — даже это потрясение, вероятно, глубокое, вероятно, затронувшее самые тайные фибры души, самые сокровенные чувства, не подвигло ее броситься, чуть перешагнув порог отчего дома, к перу, к бумаге и вывести две строчки, пусть даже тщательно скрывающие истинные ее чувства, которые проявят и выявят разве лишь два слова, стоящие слишком близко одно к другому, ибо задрожавшая рука не смогла соблюсти должный интервал. Да-с, не поторопилась она с ответом, а теперь вот написала и, любопытно знать, что же такое она нам написала. Рикардо Рейс, не вскрывая, держит письмо в руке, а потом кладет его на освещенный настольной лампой столик возле кровати, на бога в лабиринте, так захотелось ему поступить с ним, здесь его оставить, а почему? может быть, устал за день, выслушивая похрипыванье, иначе называемое крепитацией, прохудившихся мехов, кавернозных португальских легких, устал и бродить в замкнутом, необновляемом пространстве квартала, подобно кляче, что качает воду, и, подобно кляче, на глазах его шоры, но, несмотря на это или именно благодаря этому, время от времени он чувствует — кружится голова от лета времени, угрожающе качаются дома и дворцы, вязко липнет к подошвам почва, оскальзывается на мокрых камнях нога. Что ж, если не вскрыл конверт, так уж, наверно, и не вскроет, а спросят — скажет, солгав, что никакого письма не получал, скорей всего, оно затерялось на долгом пути из Коимбры в Лиссабон, пропало, выпало из сумки трубящего в рожок курьера, галопом вскакавшего на продуваемый ветрами пустырь: Лиловатый конверт, скажет Марсенда, такие нечасто встречаются. Ах, ну если оно не выпало и не затерялось среди цветов, тогда кто-нибудь его наверняка найдет и отправит по назначению, не перевелись еще на свете честные люди, не способные присвоить себе чужое. Но если до сих пор не пришло письмо, может быть, этот кто-нибудь его вскрыл и прочел, и, хоть не ему было оно адресовано, написанные там слова скажут ему как раз то, что он должен был услышать, и, может быть, он идет куда глаза глядят с этим письмом в кармане и перечитывает время от времени. Это удивительно, ответит нам Марсенда, потому что в моем письме ни о чем таком не говорится. Мне очень хотелось быть похожим на самого себя и потому я так долго не вскрывал его, говорит Рикардо Рейс. Он сел на край кровати и прочел: Друг мой, я узнала о переменах в вашей жизни и очень обрадовалась им, особенно тем, которые изложены во втором письме, где вы пишете, что возобновили практику, но и первое ваше письмо мне тоже понравилось, хотя я не все там поняла или побоялась понять, но мне совсем не хочется выглядеть неблагодарной, вы ведь неизменно относились ко мне очень внимательно и уважительно, но я бы хотела только знать, что это значит, какое будущее ждет, нет-нет, не нас, а меня, не знаю, чего хотите вы и чего хочу я сама, о, если бы вся жизнь была такой, какой бывают лишь редкие ее мгновения, я не слишком опытна, но опыт подобных мгновений теперь усвоила, о, если бы жизнь была такой, но моя жизнь — это моя левая рука, она безжизненна и уже не оживет, жизнь — это еще и разделяющие нас годы, один из нас пришел слишком поздно, другой — слишком рано, и не стоило вам плыть за тридевять земель из Бразилии, это расстояние сократить нельзя, но ни за что на свете мне не хотелось бы потерять ваше дружеское расположение, само по себе для меня — бесценное, ибо я не вправе претендовать на большее. Рикардо Рейс провел рукой по глазам и продолжил чтение: На днях я, как обычно, буду в Лиссабоне и зайду к вам — в поликлинику — мы немного поговорим, я не отниму у вас много времени, вероятно, мы больше не приедем сюда, мой отец, кажется, потерял к этому интерес и не надеется на успех лечения, допуская, что болезнь неизлечима, и я полагаю, что он говорит искренно, ибо он может и без этого предлога бывать в Лиссабоне, когда захочет, теперь он загорелся идеей совершить в мае паломничество в Фатиму, верит он, а не я, но, может быть, в глазах Господа этого достаточно. Письмо кончалось обычными дружескими словами: До скорого свидания, друг мой, немедленно по приезде я дам вам знать о себе. Ах, если бы письмо затерялось по дороге, где-нибудь в цветущих лугах и долинах, и ветер бы нес его, словно огромный лиловый лепесток, Рикардо Рейс мог бы сейчас склонить голову на подушку, дать волю воображению — что скажет Марсенда, чего не скажет? — и воображение нарисует ему самое лучшее, ибо именно так поступает каждый, кто в этом нуждается. Он закрыл глаза, подумал: Хочу спать, и произнес настойчивым шепотом: Спи, спи, спи, а письмо все еще было зажато в ослабевших пальцах, и, чтобы придать правдоподобия обману, которым он, притворяясь, что верит, тешил себя, Рикардо Рейс выронил его и мягко погрузился в сон, но глубокая складка тревоги пересекает лоб, показывая, что все же он не спит, вот и веки вздрагивают, хватит притворяться, все это неправда. Он подобрал письмо, вложил его в конверт, спрятал между книг, но это — пока, надо будет непременно найти более надежный тайник, на днях придет прибираться Лидия и обнаружит письмо — ну, и дальше что? да, разумеется, у нее нет никаких прав на него, она приходит сюда, потому что сама этого хочет, я же не прошу ее приходить, но, впрочем, пусть лучше приходит, о, неблагодарный Рикардо Рейс, ведь как ему везет: женщина по доброй воле и собственному желанию ложится к нему в постель, избавляя его от определенного рода забот и риска подцепить какую-нибудь пакость, а он, видите ли, недоволен и потому лишь, что не получил от Марсенды любовного письма, «нелепого, как и все любовные письма» [45], последние слова были написаны, когда смерть уже поднималась по лестнице и внезапно стало совершенно ясно, что нелепо другое — за всю жизнь не получить ни одного любовного письма. Отражаясь с ног до головы в зеркале платяного шкафа, произносит Рикардо Рейс: Ты прав, я никогда не получал ни одного любовного письма, письма, где говорилось бы исключительно о любви, и сам никогда не написал ни одного, если те бесчисленные, кто живет во мне, не помогут мне, когда я пишу, руки опускаются, падают безжизненно, как тут напишешь. Вслед за тем он взял свой черный докторский саквояж и направился в кабинет — сел за стол и целых полчаса заполнял истории болезней нескольких новых пациентов, потом вымыл руки — медленно и тщательно, словно только что завершил осмотр, смотрясь при этом в зеркало над умывальником: Утомленный вид, подумал он. Вернулся в столовую, приоткрыл ставни. Лидия обещала в следующий раз принести занавески, без них никак не обойтись, комната какая-то голая. Уже вечерело. Спустя несколько минут Рикардо Рейс отправился ужинать.

Когда по прошествии времени кто-нибудь полюбопытствует, каковы манеры были у Рикардо Рейса — не дул ли он, избави Бог, на ложку, не слишком ли звучно прихлебывал, не перекладывал ли из руки в руку вилку и нож, не забывал ли промокнуть губы салфеткой, прежде чем поднести ко рту стакан, не чересчур ли откровенно орудовал зубочисткой, не расстегивал ли жилет по окончании трапезы, не с чрезмерной ли дотошностью проверял поданный ему счет, галисийско-португальские официанты скажут, скорей всего, что никогда не обращали на это особенного внимания: Знаете, ваша милость, со временем перестаешь уж как-то смотреть, кто как ест, как приучили, так и ест, но запомнилось разве что, что сеньор доктор был человек культурный, войдет, сядет, поздоровается, сделает заказ, а потом его вроде бы уж и не замечаешь, словно его и нет. Всегда один? Всегда, но была у него такая вроде бы особенность, что ли. Какая же? Захочешь, бывало, убрать, как полагается, второй прибор со стола а он попросит оставить, ему, дескать, так больше нравится, а однажды — как раз я его тогда обслуживал — случай вышел. Какой случай? Я наливал ему вино и машинально наполнил два бокала — ему и тому, кого не было за столом, не знаю, понятно ли я объясняю? Понятно, понятно, и что же было дальше? А он сказал, чтобы я так и оставил, и с того дня всегда перед ним стоял полный бокал и после обеда он залпом его выпивал — закроет глаза и выпьет одним духом. Странно. Я вам так скажу, сударь, мы, услужающие, много странного видим. И что же — в других ресторанах он вел себя так же? Чего не знаю, того не знаю, могу только догадываться. А вы не помните, никогда не приходил с ним какой-нибудь приятель или знакомый, пусть даже они обедали за соседним столом? Нет, никогда, он словно бы только что приехал из заграницы, в точности как я, когда перебрался сюда из Шункейры-де-Амбиа, не знаю, понятно ли объясняю? Понятно, понятно, каждый из нас через это прошел. Не угодно ли вам еще чего-нибудь, а то мне надо обслужить вон того посетителя за угловым столиком. Да-да, конечно, идите, спасибо за исчерпывающие сведения. Рикардо Рейс допил остывший кофе и спросил счет. В ожидании обеими руками взял второй бокал, наполненный почти доверху, поднял его на уровень глаз, словно пил за чье-то здоровье, и, опустив веки, медленно осушил. Расплатился, не проверяя счет, оставил чаевые — не слишком щедро, не слишком скупо, а ровно столько, сколько должен оставлять постоянный клиент — попрощался и вышел. Заметили, сударь, и вот так — каждый раз. Остановясь у дверей, Рикардо Рейс в нерешительности оглядывается по сторонам: небо хмуро, воздух влажен, но тучи, хоть и низко нависли, дождя не сулят. Неизменно в эту минуту просыпаются в нем воспоминания об отеле «Браганса»: вот он отобедал, сказал: До завтра, Рамон, и сел в гостиной на диван, спиной к зеркалу, и сейчас появится управляющий Сальвадор, осведомляясь, не угодно ли еще кофе, рюмку фруктовой или иного напитка, способствующего пищеварению, наш фирменный ликер, сеньор доктор, а он откажется, он почти никогда не пьет, и прогудит майский жук под лестницей, а паж поднимет фонарь повыше, освещая входящего — это Марсенда, сильно запоздал сегодня поезд из Коимбры. Приближается трамвай со светящейся надписью «Эстрела», как удачно он вышел, прямо к остановке, и вагоновожатый увидел на тротуаре этого господина, он хоть и не подает никаких знаков, но для вагоновожатого с опытом совершенно ясно, что ждет трамвая. Рикардо Рейс поднялся в полупустой в этот час вагон, сел, кондуктор позвонил в звоночек, это долгий маршрут: вверх по Проспекту Свободы, потом по улице Алешандре Эркулано, пересечет Площадь Бразилии, снова вверх по Тутовой улице, по улице Сильвы Карвальо, это уже квартал Кампо де Оурике, по улице Феррейры Боржеса, там свернет, и на углу улицы Домингоса Секейры Рикардо Рейс выйдет из трамвая, а уж одиннадцатый час, народу на улице мало, и редко где светится окно: ну, это как водится, жильцы — в задних комнатах, женщины на кухне домывают посуду, детей уже уложили, мужчины зевают над газетой или пытаются сквозь треск и вой статических разрядов поймать «Радио Севильи», ни для чего, просто так, а скорей всего потому, что ни разу не смогли туда съездить. Рикардо Рейс шествует по улице Сараивы де Карвальо в сторону кладбища, и чем ближе к нему, тем реже встречаются прохожие, он еще далеко от цели, а уж идет совсем один, скрывается в темноте между фонарями и вновь оказывается на желтоватом свету, а впереди из тьмы доносится звон ключей — ночной сторож начал свой обход. Рикардо Рейс пересекает обширный пустырь перед запертыми кладбищенскими воротами. Сторож смотрит на него издали и продолжает путь, решив, что у бедняги, наверно, умер кто-нибудь из близких — жена или сын, вот он и пришел сюда в такую пору выплакать свое горе. А, может быть, матушка, вполне может статься: есть у матерей такое свойство — помирать, старенькая уже, наверно, была, не дождалась сыночка, не повидалась перед смертью: Где же он? — подумала и закрыла глаза навеки, теперь им с сыном суждена вечная разлука, нечасто бывает, чтобы должностное лицо, несущее ответственность за порядок на улицах, было столь склонно к сентиментальным размышлениям, этот сторож и родную-то мать не вспоминает — подобное часто случается: жалеем других, а не себя. Рикардо Рейс подходит к решетке, прикасается к прутьям, а изнутри доносится чуть слышный вздох: это ветер прошумел в ветвях кипарисов, бедные деревья, у них и листьев-то в сущности нет, но нет, все это — обман чувств, услышанный нами шум — это всего лишь дыхание тех, кто спит в высоких домах и в приземистых домиках по эту стороны кладбищенской стены, это всего лишь обрывок музыкальной фразы, дуновение речи, это слова, произнесенные женщиной: Я устала, пойду лягу, и опять же нет, эти слова, пусть и не все, произносит Рикардо Рейс: Я устал, и он просовывает руку сквозь прутья ограды, но ничья рука не протягивается навстречу, не пожимает его, до чего дошли здешние обитатели, руки поднять не в силах.