Хазарские сны - Пряхин Георгий Владимирович (читать книги полностью txt) 📗
В это время, под утро, ей легче было обмануть свою семью, переселившуюся в Итиль откуда-то с Севера. И, прибегая к нему под утро, она приносила ему ранним телом своим сорванную на бегу благословенную прохладу садов, сквозь которую, пригибаясь, проскальзывала — когда усаживал ее на колени и плотно притискивал лицом, чуткими мутовками грудей, всем остальным к себе, ему казалось, что и ее саму он выкрал, вынул, как утренний хлеб, как самый сокровенный и сладостный плод, из тайного свода этих же роскошных восточных чужих градин.
Русыми, паутинными волосами же, на которых по русскому обычаю красовался узкий, тесный, словно корона, полевой веночек, приносила, будто дым чужих праздников, все попутные и встречные ей запахи — весны.
— Ты — моя самая вкусная булка, — говорил, шептал ей в самое щекотное место, в голосничок, образуемый девичьей тонкой шеей и ключицей. И она откидывала уже коронованную чудесную голову свою и заливалась на весь околоток весенним щекотным смехом.
— Ты моя самая вкусная булка, — шептал в отзывчивый голосничок. — Но я тебя никогда не продам!
Как бы не так: именно ее-то и продал первой — дорога во дворец ей, чужачке, была изначально заказана.
— Тебя же убьют! — было первое, что воскликнула девчонка, когда узнала, почему он вынужден с нею так спешно распроститься. Слова брызнули у нее вместе со слезами и даже раньше слез.
— Тебя же убьют!
И обхватила голову его иссиня-черноволосую, как будто бы уже отрубленную — он сам похолодел от этих слов. Мысль эта очевидная как-то не приходила ему, взвинченному, в эти три часа, пролетевшие с момента тайной — его, как простого хлебопека, каковым он и был три часа назад на самом деле, провели привычным, через кухню, хозяйственным ходом, — с момента встречи со старейшинами.
Уже три часа по пятам его ходят вооруженные соглядатаи, а еще через час тихой русской семьи во многонациональном Итиле уже не будет, о чем завтрашнего кагана безжалостно оповестят через час же, не позже; чтоб никаких лишних, романтических поползновений не случилось.
Хорошо становиться каганом лет в пятьдесят и плохо в девятнадцать, — об этом, как и о некоем опасном анабиозе, в который впадает каганат, также все чаще задумывается каган в свои бессонные и одинокие, даже когда рядом лежит, боясь сомкнуть глаза, очередная юная наяда, ночи.
Куда увезли его неродившегося сына, первенца: на Север или на тот свет? — этого каган тоже никогда уже не узнает…
Разумеется, русский знал о сорока пяти годах. Хотя мог бы и вставить слово в том смысле, что обстоятельства иногда и не позволяют дождаться означенного срока — тем важнее не дожидаться его сложа руки, а брать ход событий в собственные вожжи. Но он сказал другое.
— Ты можешь стать вечным, бессмертным, ежели примешь верное решение, — произнес славянин, по-прежнему не отводя взгляда от кагановых тяжелых глаз, не привыкших встречать ответные взоры.
— Не говори глупостей, дед! — оборвал его каган, хотя между ними было не больше десяти лет. — Солнце и то невечно.
— Как знаешь, — потупил взор странник.
Его тогда вывели, и каган велел отпустить старого на все четыре стороны. Из которых тот, оказывается, не избрал ни одну, осел со своим огородом под стенами крепости.
Военачальники пожали плечами: чудит каган, явного шпиона пощадил. Змею пригревает.
…Каган пустил араба вскачь, и охрана враз ожила и повеселела: за его спиною раздалось удалое гиканье, чинный строй развалился, кони выложились в струну, стремясь не отстать от каганова белокрылого жеребца, и уж тем более не дать обойти себя своим же однокорытникам; кто-то пустил с рукавицы предусмотрительно захваченного заранее кречета, он по восходящей стремительно вонзился в небо, увлекая за собой вперед и тоже как бы вверх, ввысь всю проснувшуюся, разом взбесившуюся нарядную кавалькаду.
Если загробный мир и впрямь существует и, опрокинувшись в него после земной юдоли, мы в самом деле приобретаем возможности встретиться там с ушедшими ранее самыми близкими людьми, то репетиция такой волшебной встречи у Сергея уже была. И произошла она как раз в Благодарном, в местечке с совершенно земным, не потусторонним наименованием. После вмешательства крепко пожилого и маленького, словно и сам он подъеден долгим служением в чужих руках, районного хирурга Сергей с наглухо и многослойно перебинтованной головой, сразу распухшей и даже, возможно, и поумневшей в полтора-два раза, привезен был — кажется, на том самом «козлике» — домой. Конечно, на «козлике» — шофер его перепуган больше Сергея, он и в больницу его домчал, и доставил потом туда же из дома и праздничных, только что с демонстрации, дядьку с теткою, и те, перепуганные, притихшие, сидели, дожидались Сергея с того света, извлекаемого, выковыриваемого оттуда, как личинка перочинным ножичком, неторопливым и сухеньким деревенским эскулапом. И довез их потом, через несколько часов, всех троих домой. Новоизвлеченного, с туго спеленутой головой — лишь два уголька, в которых уже созрело по слезе, вытаяли на белом — тетка и дядька, как важного свидетеля (откуда вернулся!) посадили между собой.
Ехали медленно, торжественно. Все, кроме Сергея, чувствовали себя виноватыми. А виновнее всех — «козлик»: он, как наиболее нашкодивший, вообще двигался ощупью, робко замирая перед каждой ямою и каждым пешеходом, которые по случаю Первомая шлялись по проезжей части как ни попадя, некоторые, подражая «козлику», так уже и на четвереньках.
В доме тетка уложила мальчонку в отдельной комнате на парадную белоснежную постель. У Сергея сами собой слипались глаза. Слезы были сродни тем, какими плачут по весне почки на здешних акациях. Но он слышал, как в другой комнате вполголоса переговаривались дядька с шофером: вызывать милицию или не вызывать? Дядька и сам к тому времени закончил школу автомеханизации и был не только трактористом-комбайнером, но и шофером тоже. Ему и племянника жалко, но и своего же собрата тоже. Голова — это ж как куриное яйцо: однажды трахнувши, целкость ей уже не вернешь, так и жить теперь племяшу с посвистом в кумполе, а мужику можно поломать всю оставшуюся жизнь.
— Повреждения на машине имеются? — по-прежнему вполголоса, но строго, уже почти как завгар, а то и как сам автоинспектор, спросил дядька.
— В каком смысле? — встревожился шофер.
— В таком: приедешь в гараж, а на капоте или радиаторе вмятина. Где получил? — спросят.
— Да что вы, Сергей Владимирович, ничего нету, — взмолился собеседник заметно дрогнувшим голосом: железо-то железо, а все-таки роднее, чем чужая голова — своей поплатиться можно.
— Ну тогда, пожалуй, обойдемся без милиции, — подытожил дядька Сергей.
Вздох громадного облегчения докатился через стену и до Серегиных ушей. Сергей и сам обрадовался, что его стриженая башкенция не причинила какого-либо урона цельнометаллическому «козлу», броневику сельскохозяйственных дорог, и того не надо везти к хирургу.
Козлиный шофер куда-то исчез, но через полчаса заявился вновь: к Сергею в теткиных руках приплыла трехлитровая банка абрикосового сока.
Что приплыло или, точнее, осело в соседней комнатке, неясно, однако голоса двух собеседников в ней почему-то становились все громче и местами даже жизнерадостней. А в возникающие иногда недлинные паузы вплеталось деликатное побулькивание: видимо, два выпускника одной районной школы автомеханизации вышли в парный продолжительный заезд.
Наверное, мать вызвали телеграммой.
Наверное, прочитала телеграмму ей, неграмотной, сама почтальонка, и мать побелела, как будто получила уже похоронку.
Как она, никогда никуда дальше Буденновска не ездившая, добиралась до Благодарного, оставив дома двухлетнего мальчонку? Как нашла братнин дом? Как вообще нашла в себе силы — ехать? Трястись на попутных или в «пассажирке», жестяной колымаге пятидесятых — в этих автобусах не было крыши, и ветер, дождь, снег безбилетно путешествовали в них наряду с «обилеченными» прилежными пассажирами. Трястись, тащиться, а не лететь, устремляясь несовершенным телом за крылатой душой?
