Хазарские сны - Пряхин Георгий Владимирович (читать книги полностью txt) 📗
И назад он скакал, держась за материну руку, с легким сердцем. Как будто наперед знал: все, чему научится за день Лариска Булейкина, она вечерами будет терпеливо, подражая учительнице, изливать в него.
Здесь же, в Благодарном — не в коня корм. В голове ничего не оставалось. То ли потому, что не влетало, поскольку голова была еще не пробита, то ли умудрялось испаряться через стены. Отсиживал, как ватный, четыре урока, возвращался, волоча портфель, домой и тут сидел, тупо уставившись в стенку.
Гашеной известью выбеленная стена, видимо, была замечательным биноклем: Сергей отчетливо видел свой дом в далекой Николе, верного своего пса, степь на все четыре стороны. Видел и через степь: ее потаенные, в камышовых подмышках текущие реки, цепочку соленых озер, оставленную узенькими, почти девичьими стремительными ступнями убегавшего некогда из этих мест Сарматского моря. С горных сосулек накапавшие реки сперва резво журчали на Север, потом, сдуваемые вращеньем Земли, сваливались на Восток. Видел и море, принимавшее их: реки приникали к его величавой груди, словно суетливые, длинные и тощие, голодные пиявки. Словно не сами несли ему свою разогревшуюся в пути молодую кровь, а напротив, жадно, младенчески питались этой материнской грудью.
Видел Главную Реку, с размаху низвергавшуюся в море с севера, и даже два встречных органических потока в ней. Один — донный, тяжелый, в жемчужно-серых слизистых отливах, как будто в одинаковых, в жертву предназначенных мундирах: шеренга, заняв едва ли не всё русло Реки, выстроилась почти без просветов и шла молча и угрюмо, и впрямь, как на приступ, на смерть, ведомая не смрадным запахом наживы, а дыханьем подвига. И — верхний, уже облегченный, уже не такой слитный и суровый: то же самое серебро, только поднятое к солнцу. Его широкое блистающее лезвие, сильно пущенное почти что вскользь реки, всего лишь в ладонь заглубления, заворачивает в ней бурунный слепящий след, будто кожицу отжившую барашком срезает. И под нею, отжившей, высверкивает, так что глаза начинает ломить, полированное серебро высочайшей пробы. А если еще, собравшись с силами, взметнется выхолощенная красавица над водой в полный свой немалый рост, так и покажется, будто кто-то там, из-под водной, рунно катящейся толщи богатырской старинною саблей над собой, с поворотом, рубанул.
Движенье на север, на нерест — сомкнутыми, тусклыми, тяжеловесными, как ползучие бомбардировщики, рядами.
Движенье на юг, в котором заводилою выступала шустрая сеголетковая молодь — это подводный, точнее неглубоководный, порожняком, белокрылый нестрогий полет.
И чудесный, словно в нем вечное счастье, Город, что плывет и плывет, не сдвигаясь с места, из речного устья в море, тоже видал.
Город, в котором оставшегося круглым сиротой чужого черноволосого мальчика однажды приютит по городскому древнему обычаю и жребию семья пожилого хлебопека и даст ему в руки самое надежное ремесло: выпекать паляницы, которые будут украшать даже самые богатые столы так же, как даже самые роскошно убранные кровати украшают белотелые пуховые подушки прабабушкиного нежного производства.
И мать выходила из хаты и шла, все увеличиваясь в размерах, и через степь, и через речки перешагивала, и даже над Главною Рекою, и над самим полынного цвета и вкуса морем, навстречу, навстречу ему — он засыпал, уткнувшись лицом в стену, и на побелке потом оставались влажные, теплые потеки.
Кое-что он видел и дома.
Ну, например.
Взбирался по приставленной лестнице на камышовую, с глиною, крышу своей хаты, поднимался, согнувшись, по крутому отрогу на самый хребет, конек, вставал на нем, растопырив руки и осторожно балансируя на ветру, в полный рост и видел — Эльбрус.
До которого километров триста, а если по прямой — по птичьему полету — и то не менее двухсот.
Никто не видел: ни взрослые, ни детвора. А он видел — причем с совершенно открытыми глазами. И две заснеженные вершины, и седловину между ними.
Его поднимали на смех, но он даже не кипятился. Просто пожимал плечами;
— Не хотите — не верьте.
Приехавший из института на каникулы Лариски Булейкиной старший брат тоже пожимал плечами:
— Знаете, он показывает в абсолютно точном направлении.
Он и Казбек, не говоря уже о всяких там Машуках-Бештау, находившихся — по прямой птичьего полета — в какой-либо сотне километров от его хаты, из которой он тогда еще никуда в жизни не отлучался, спокойно видел и указывал с безупречной точностью.
Крыша, надо признать, была из самых высоких на селе. А с другой стороны роста в нем, семилетнем — от горшка два вершка…
По ночам любил смотреть на звезды. В его Николе все любили смотреть на звезды, потому что как только свечереет, смотреть здесь больше не на что, только на них. Все в Николе исчезало по ночам. И более или менее геометрические, поскольку строились без проектов, линии, очертания. И даже звуки — закормленные кобели здесь засыпали раньше хозяев. Сама Никола мягко проваливается, осыпается с белого света в черный, подземный, невидимый, как только взгромоздится скорая южная ночь на коварно выдернутый из-под вальяжного предшественника свой трон, и совхозный бессменный механик Яков Тимофеевич в предвкушении домашней ежевечерней (еженощной) полновесной стопочки выключит, заглушит на артезиане спарку из двух дизелей, которые питали Николу не только водой, но и светом белым, хотя и регулярно, по-человечески моргающим, — что для этих забытых Богом мест совершенно равноценно.
Звезды бесшумно, как загадочные погорелицы, вселялись в Николу и безраздельно царствовали здесь до утра.
И все любили смотреть на них, пока у всех, как и у Якова Тимофеевича, который руководил дизельной спаркой исходя исключительно из своих персональных представлений о времени и целесообразности, не слипались глаза.
У женщин они слипались позже, чем у мужчин, поскольку вечерних забот у них больше, чем у их мужей, и они, торопясь, дорожили каждой минутой скупо отпущенного, отцеженного им Яковом Тимофеевичем вечернего, взаймы, дня. Мужья чаще всего и не успевали дождаться их в супружеских взбитых перинах, засыпали, вздымая храпом камышовые крыши, и все свои предписанные Богом мужские повинности в меру сил и таланта исполняли под утро — под утро с ними и справиться почему-то легче — и трудолюбивый, почти тележный скрип панцирных сеток и рассохшихся дедовых топчанов в удивительно синхронном сочетании с тяжелыми, как коровье мычание, женскими застенчивыми вздохами возносила, вплетала Никола во всеобщую песнь встречи нового дня.
Как это чаще всего и бывает в рабочих предместьях или просто в местах, где работа с природою испокон веку идут рука об руку, сама жизнь зачиналась в Николе одновременно с зачатьем, смутным и ненадежным, дня.
Предутренние дети — и сыновья, и пасынки Николы.
Все смотрели в Николе на звезды — по своевольной отмашке Якова Тимофеевича, вырубавшего свои дизели, когда ему заблагорассудится. И все видели звезды. Роящиеся, лоснящиеся, как мучные черви, во тьме, которой ночь укутывала, пеленала Николу, словно заботливая мать своего неблагополучного первенца: поэтому звезды к Николе гораздо ближе, чем Казбек или Эльбрус. И на крышу влезать не надо. Все перед сном, выдворенные из хат недосягаемым Яковом Тимофеевичем, хотя бы на минуту выходили во двор и, разинув рты в сладкой зевоте, смотрели на звезды.
Мужское население в этом возвышенном положении умудрялось еще и малую нужду, сообразуясь с картою звездного неба, медлительно, очерчивая созвездия, справлять.
Сергей же задирал голову, в том числе и параллельно с малой, даже крошечной, по возрасту, нуждой, и видел сияющие города, величественно, как бессмертные свитки, разворачиваемые кем-то над Землей. И не просто видел — он делал шаг, и сам оказывался в них. Бродил по этим словно выставленным напоказ чертогам, пролетал озаренными широкими улицами, сквозил под сводами фосфоресцирующих от заключенного в темной листве их солнца и света волшебными садами и парками. Все было в этих гигантских, один в другой переливающихся городах. В них только не было ни одной живой души. Либо в них жили бесплотные невидимки, либо Господь, создавая их, живые души не брал в расчет. А может, просто приготовил эти сверкающие казематы для неких любезных его сердцу переселенцев да, по старости, и позабыл о них.
