Повторение судьбы - Вишневский Януш Леон (книги онлайн полностью TXT) 📗
Как это она произнесла? «Но сегодня ты захочешь, пррравда?» Да, он захочет! Пррравда! Oui, c'est vrail Правда!
Марцин положил трубку и вышел из каморки. На лестнице он задержался, повернулся к вахтерше и с улыбкой произнес:
– Пани Ванда, купите себе новый телефон. Какой вам больше всего понравится. Выпишите только копию чека на музей и принесите мне. Тот, что в вашей комнатке, наверное, еще довоенный?
Вахтерша погасила сигарету в металлической пепельнице и, достав из кармана халата гигиеническую салфетку, сказала:
– Довоенная – это я, пан директор. А телефон хороший, только пару раз он у меня упал на пол, ну и потрескался. А у вас на лбу какие-то каракули. Видать, вы вспотели и оперлись лысиной на мой календарь. Давайте я вам вытру.
Марцин молча наклонил к ней голову.
– Вы сегодня, пан директор, какой-то не такой, – говорила она, вытирая ему салфеткой лоб. – На мой взгляд, вы лет на пять помолодели. Без галстука вам лучше. Мой покойный муж галстук надел только в костел, когда со мной венчался, а потом ни разу. До самой смерти так больше и не надевал. На крестины и на похороны тоже. Такой был упрямый, хотя и не гураль, а с Поморья. Еще минуточку, пан директор, уже почти не видно. Но в гробу я на него галстук надела. Чтоб там, наверху, он был такой же элегантный, какой был со мной перед алтарем. Ну, вот и все, пан директор. Можете опять показываться красивым женщинам. – Она удовлетворенно оглядела его и сразу же зашептала, нервно оглядываясь, чтобы убедиться, что никто не подслушивает: – А та учительница, что была у нас и с вами на лестнице разговаривала, это Маженка Пюрек, старшая дочка моих соседей напротив. Хорошая девушка, мать говорит – хозяйственная и экономная, со всеми здоровается и на ночь всегда домой приходит. Она у них еще на выданье. А уж красивая, прямо как с картинки. Да вы ж сами видели, – улыбнулась она.
– Спасибо, пани Ванда. Большое спасибо. Если бы не вы, то, наверное, я ходил бы весь день с этой печатью на лбу, прошу прощения, на лысине.
– Да пожалуйста, пан директор. Не за что. А лысина вам идет. Она всем умным идет.
Марцин прошел к себе в кабинет. Сел за стол, пытаясь сосредоточиться на работе. Когда становилось жарко, он подносил руку к горлу, намереваясь распустить галстук, которого не было. И тогда вставал, подходил к окну, открывал, чтобы через несколько минут закрыть, потому что становилось холодно. Хотел заварить свежий чай, забыв, что предыдущий остыл и стоит, нетронутый, на столе. Перекладывал бумаги с места на место, не в состоянии решить, которые из них важнее. Какой ему, к чертовой матери, интерес в установлении «братского сотрудничества» с музеем в Минске! До них там, в Белоруссии, похоже, не дошло, что им пора сменить свой фирменный бланк и перестать смешить народ пованивающими коммунячеством формулировками «Братская и интернациональная». Полнейшая бессмыслица! Звонила Эмилия… Интересно, в Цехоцинеке тоже есть музей?
Он был весь нервный, возбужденный. Включил модем. Через несколько секунд услышал знакомые писки и скрипы. Если бы ему пришлось выбирать любимые звуки, разумеется, кроме музыки, он, без сомнения, выбрал бы те, что издает модем при подключении к Интернету. Он встал из-за стола, закрыл дверь на ключ. Ему хотелось одиночества. Он начал писать.
Эмилия!
Пани Ванда, вахтерша в нашем музее, – это она ответила тебе на звонок, – после нашего разговора вытерла мне со лба пот. Она утверждает, что на вспотевшем лбу у меня была оттиснута какая-то надпись. Не знаю, что там могло быть написано, единственное, что приходит мне на ум, – это твое имя. Им была полна моя голова. Но чтобы сразу проявиться на лбу? И притом с внешней стороны? Если это повторится, я вынужден буду безвылазно сидеть дома, так как в последнее время я так часто думаю о тебе, что эта надпись не должна сходить у меня со лба, а я вовсе не желаю объяснять всем и каждому, кем является для меня Эмилия. Впрочем, до сих пор я и себе не могу ответить на этот вопрос. Знаю только, что ты необыкновенная и очень много значишь для меня.
Кроме того, пани Ванда сказала, что я выгляжу на пять лет моложе. По ее мнению, потому, что сегодня впервые за пять лет на мне не было галстука. Но это не из-за галстука. Пани Ванда ошибается, причем ошибается вдвойне. Галстук вовсе ни при чем, да и пять лет тоже. Речь идет более чем о девяти годах. Возможно, я выгляжу на пять лет моложе – если это правда, никогда в жизни галстук больше не повяжу, – но чувствую я себя примерно так, как чувствовал себя около девяти лет назад. Очень долго я жил в убеждении, что некий день девять лет назад стал первым днем моей жизни. А потом пришел другой день, который я сам признал – совершенно безосновательно – последним. Если бы я рассказал это твоим лошадям в конюшне, они бы уржались.
Потом, когда заболела мама, я покончил с арифметикой и вообще не считал дней. И лишь сегодня, поскольку это произошло, без сомнения, после полуночи, то есть по-настоящему сегодня, я вновь начал их считать. Для уверенности я даже написал себе на левом предплечье жирным маркером большую, видную издалека цифру 1. Чтобы утром, когда проснусь, она напомнила мне, что я чувствовал и какое решение принял ночью. У людей ночью очень часто бывают совершенно иные эмоции, чем утром. Особенно у мужчин.
И в этот новый, исключительный первый день ты мне позвонила!
И я чувствую себя… Боже… чувствую себя отмеченным небывалой наградой. Особенно потому – я понимаю безмерный свой эгоизм, – что ты звонила такая обеспокоенная. Знаешь, ни одна женщина, кроме мамы и старой Секерковой, о которой я тебе уже столько раз писал, ни разу не сказала мне: «Марцин, я так беспокоилась за тебя». Ни одна. Та, из периода между первым и последним днем моей предыдущей жизни, тоже. Быть может, так и должно было быть? Быть может, ждать такого нужно более чем одну жизнь?
Я почти не помню, о чем мы говорили, но помню твой голос. В тот момент, когда ты положила трубку, я хотел тебе рассказать, что был в Гданьске. Мне нужно было туда поехать. Я хотел туда поехать. Хотел поговорить с моим братом Блажеем о…
Внезапно в дверь постучали. Марцин испуганно повернулся. Он не знал, слышно ли за дверью, как он барабанит по клавиатуре. Стук повторился. Он не ответил. Стоявший за дверью осторожно нажал на дверную ручку. Через несколько секунд послышались удаляющиеся шаги. Он дописал:
Эмилия, мне надо возвращаться к своим обязанностям. Даже в первый день новой жизни нужно работать. Расскажу тебе все сегодня вечером. Буду ждать тебя. Там, где всегда.
Он встал из-за стола. Подошел к открытому окну и выглянул. Несколько мгновений он думал. Потом снова подошел к компьютеру и без колебаний подписался:
Твой Марцин.
И тут же отослал письмо. Выключил модем. Передвинул бумаги в центр стола и на цыпочках подошел к двери. Осторожно повернул ключ в замке. Торопливо вернулся за стол и принялся писать черновик ответа в музей Минска. «В сущности, почему нет? Коммуна не коммуна, но какое это имеет отношение к иконам?» – мысленно улыбаясь, подумал он.
На башне костела часы пробили одиннадцать. Он решил дописать письмо маршалу 18 Малопольского воеводства. То был их последний проект, которому Марцин отдавал много времени. Они собирались вскоре обратиться к курии в Тарнове относительно передачи их музею (разумеется, безвозмездно) восхитительного маленького деревянного костельчика в соседней Лососине Дольней. Они его тогда разобрали бы, перенесли в их этнографический парк, там восстановили бы в мельчайших деталях и провели основательную реставрацию. Костельчик обрел бы новую жизнь. Но на это нужны деньги. Большие деньги. А маршал воеводства, если его убедить, мог бы эти деньги у кого-нибудь отнять – практически они всегда получали только «отнятые» у кого-то деньги – и отдать им.
18
Маршал – здесь: председатель выборного органа (сейма), в данном случае воеводского.
