Успеть. Поэма о живых душах - Слаповский Алексей Иванович (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений .TXT, .FB2) 📗

— Совсем не в себе? Понимаешь же, что все мои планы теперь тут.

— Никто не обязывает. Алисе няню ищут. Может, уже нашли.

— Зачем? — спросила невидимая Алиса. — Какая няня, у меня папа тут.

— Потом поговорим, — сказала Настя. — Все, пока, созвонимся еще.

Совсем она не форме, проиграла диалог вчистую. Еще бы не проиграть — в голове будто ком тяжелой, горячей и мокрой ваты. Вата. Вино вата. Какая-то детская загадка, шутка, мама что-то такое говорила, это из ее детства. Вино и вата, а вместе — виновата. Ну и что? Бесит нелепость сочетания двух абсолютно не имеющих друг к другу отношения вещей. Вино — вата. В чем смысл игры слов? Почему они пришли в голову? Вино — вата, вино — вата. Виновата. Она виновата. Перед кем? Она ни перед кем не виновата.

Как же ни перед кем? А Дмитрий, Митя? Она только сейчас вспомнила о нем, а тот, бедный, наверное, уже обзвонился. Настя посмотрела пропущенные звонки, номера Дмитрия там не было. Это встревожило, она позвонила сама. Ответил женский голос:

— Да?

— Что да? Вы кто?

— Мы больница. Я телефон протираю, а вы кто?

— Я… Родственница. Жена. Где он?

— Не знаю, мы тут обработкой занимаемся. Придут, заберут телефон, отнесут.

— Куда?

— Где лежит.

— Он в больнице?

— Девушка, мне работать надо. Через час позвоните, поговорите, он вам скажет, где он и что. До свидания.

— А какая больница? — выкрикнула Настя, но женщина уже отключилась.

Больница была такая, в какую Согдеев никогда бы не попал, если бы не чрезвычайные обстоятельства. Варя, обеспокоенная тем, что шеф третий час лежит в отдыхательной комнате, чего среди дня никогда не бывало, вошла туда и увидела: Дмитрий Алексеевич сидит, опершись руками о диван, и раскачивается взад-вперед. Нет, он не раскачивается, он, поняла Варя, пытается встать, но не может. Ее это напугало.

— Дмитрий Алексеевич, вы чего?

— Ничего. Помоги.

Варя подошла, неловко обняла Согдеева за плечи. В ее молодой жизни еще не было случая, чтобы помогать кому-то встать, она не знала, как это делать.

— Под мышки, дура, — с болезненной раздраженностью научил Согдеев.

Варя растерянно засуетилась. Спереди сунуть руки Согдееву под мышки — колени его мешают, близко не подойдешь, сбоку изловчиться — одной рукой получается, вторая из-за широкой спины Согдеева не достает, только кончики пальцев проникают в щель между рукой и телом шефа, чувствуется при этом, как там горячо и мокро.

Согдеев рванулся, приподнялся, но тут же опять сел.

Выругался коротким словом. Посидел, тяжело дыша, выдавил:

— Чего-то совсем мне не того. Звони в скорую.

— Я искала нормальные клиники…

— В обычную скорую звони! В любую!

И Варя позвонила, и приехала обычная скорая помощь. Врач и фельдшерица осмотрели Согдеева и сразу же приговорили:

— Надо ехать.

Согдеев не возражал.

И повезли больного, по пути выяснив, где могут принять, желательно в ближайшей клинике, человеку совсем худо. Ближайшая оказалась на расстоянии в пол-Москвы, но деваться некуда, поехали. Однако вскоре Согдеев хрипеть, задыхаться, девушка-фельдшерица испугалась, крикнула врачу, сидевшему рядом с водителем:

— Роберт Степанович, он умирает!

Роберт Степанович, человек с тридцатипятилетним стажем службы в экстренной медицинской помощи, ненавидел свою работу и не мог без нее жить, за что дополнительно ненавидел и себя, но работа отчасти оправдывала его запои, в которые он уходил раз в полгода. И больше всего он не любил, когда кто-то отдавал концы в дороге. Невольно чувствуешь себя причастным к гибели человека, да и отчеты потом писать замучаешься, учитывая, что каждый такой инцидент расследуется в административном порядке, и обязательно возникают негодующие родственники, которым дела нет до пробок на дорогах, до нехватки машин, оборудования и препаратов, а руководство тебя каждый раз натаскивает: о пробках, оборудовании и препаратах ни слова, упирайте на то, что больной умер бы при любых условиях, вы ничего не могли сделать, а мы вас обязательно поддержим.

Осмотрев больного, Роберт Степанович велел водителю свернуть к больнице, что была самой ближней: топографию клиник Москвы он знал наизусть. На то, чтобы связываться с диспетчерской и ждать, когда диспетчерская с кем-то договорится, он не стал тратить время. Тут вечный конфликт интересов: люди из службы скорой помощи не хотят, чтобы больной помер в машине, а люди из больницы не хотят, чтобы он помер там.

В приемном покое, естественно, возникли трения, принимать отказывались, ссылались на отсутствие мест, прибежал заместитель главврача, которого Роберт Степанович хорошо знал, и тот знал Роберта Степановича.

— Имейте совесть, — закричал заместитель. — Опять к нам?

— Не преувеличивайте, последний раз я у вас полгода назад был.

— А других, думаете, нет? Все к нам сворачивают! — страдал заместитель.

— Пока будем спорить, получим жмурика, — сказал Роберт Степанович, не опасаясь, что больной услышит: Согдеев был без сознания.

На самом деле это только казалось: Дмитрий Алексеевич все слышал и все понимал, но понимал бессильно и отстраненно. Откуда-то из глубин мозга кто-то, имеющий отношение к Согдееву, но не совсем он сам, говорил далеким голосом: надо открыть глаза. Надо что-то сказать. Надо потребовать. Надо призвать их к порядку. А кто-то второй отвечал: не могу. Да и зачем? И это «зачем» удивляло еще одного Согдеева, третьего, самого близкого к нему, но почему-то самого беспомощного, который был только свидетелем. Как это зачем, чтобы выжить, объяснял этот третий. Ну, это уж теперь как карта ляжет, хладнокровно отвечал второй. Ты поглянь, поглянь на него, жаловался первый третьему сварливым голосом сутяжного пенсионера. Пошевелиться ему лень, зачем, видите ли! Что бы ни делать, лишь бы ничего не делать! Ты, действительно, как-то это… Пошевелись хотя бы, а то так и помереть недолго. Ну, и помрем, отвечал второй. Все равно к этому идет. Жить хорошо, когда все лучше и лучше, а лучше теперь уже не будет, будет только хуже. Ну — и зачем? Только мучиться.

Меж тем тело Согдеева куда-то везли, чьи-то руки подхватывали, перекладывали его, и все трое споривших замолчали, успокоились. Или смирились.

Через какое-то время он неожиданно очнулся и обнаружил, что в голове все ясно, нет никаких троих, есть только он один, Дмитрий Алексеевич Согдеев, который тут же оценил обстановку, как он и привык это делать. Повернув голову, он увидел, что лежит в длинном коридоре. Краска на стенах, пластик на потолке, плафоны, двери — все убого и бедно. Бюджетно, как выражаются в народе, привыкшем считать каждую копейку. Но Согдеев-то от этого отвык, особенно когда касалось его самого — у него все должно быть самое качественное и лучшее, в том числе медицинское обслуживание. Как он попал в эту клоаку? И почему никто не подходит? Ум его ясен, но организму плохо, особенно терзает жажда — возможно, последствие нескольких рюмок выпитого с утра коньяку. На миг стало радостно оттого, что он сохранил память — помнит о коньяке, но тут же радость сменилась гневом.

— Пить дайте! — прохрипел он. — Что за кавардак тут у вас? Где кто?

— А кого надо? — послышался сзади старческий, болезненный и насмешливый голос. Как бы даже издевательский.

И Согдееву почему-то захотелось увидеть говорившего. Он выворачивал шею, пытаясь оглянуться, ерзал, но не сумел так извернуться, чтобы увидеть соседа по коридору, выхватил взглядом только те же стены, двери, потолок. И, обессилев, лег в прежнее положение.

— Пить, — попросил он, на этот раз шепотом.

И вдруг заплакал. Впервые за долгое, очень долгое время, последний раз он плакал восемнадцать лет назад, когда умерла мама.

32

Антон хотел устроиться на ночь в зале, чтобы быть поближе к дочери, но Алиса удивилась:

— Ты чего тут? Меня, что ли, караулить будешь? И тут мама спала.